Демагог и лэди Файр
Шрифт:
— Почему вы не берете уроки красноречия?
— Я никогда не думал об этом, — ответил Годдар, — я не собираюсь сделаться элегантным оратором.
— Это могло бы вам быть полезным в ваших частных разговорах, — сказал Глим.
Годдар удивленно сдвинул брови. Затем он понял смысл фразы и покраснел.
— Я не хочу казаться лучше, чем я есть, — сказал он. — Если из моего разговора видно, что я вышел из народа, тем лучше. Никто, я думаю, не будет из-за этого хуже обо мне думать.
Глим ласково прикоснулся к руке молодого демократа — они ходили взад и вперед по кулуарам Палаты — и разразился бурной несдержанной речью.
Результатом этого было то, что Годдар, как и во многих других случаях, последовал совету Глима. Он был, конечно, достаточно умен, чтобы не страдать ложной гордостью. Сообразив и взвесив все беспристрастно, он увидел, что, хотя его английский язык и хорошо звучит для ушей пролетариата, он может резать более нежные уши депутатов в Низшей Палате. И после этого он, с энергией Демосфена, принялся развивать свое красноречие.
Таким образом, в семь лет он завоевал себе серьезную репутацию превосходного оратора и она продолжала все расти. Большие газеты с готовностью предоставляли ему свои столбцы. Лига доверяла ему ответственную работу. Он состоял уже членом Лондонского Совета Графства, и в недалеком будущем его ожидало место в Парламенте.
В угоду своей жене, Даниэль не остался жить в Сэннингтоне. Он неохотно распростился с родными местами — приходилось разорвать всю связь с прошлым, отказаться от многих интересов. Но Лиззи на этом настаивала — она слишком опасалась, что их семейная идиллия может быть нарушена частыми посещениями капитана Дженкинса. Может быть, она и была права; вскоре после ее замужества старый гуляка, к чрезмерному скандалу всего околотка, взял к себе в дом любовницу-экономку, наглую, ворчливую особу, которая после смерти капитана унаследовала его дом.
Ее поведение, по словам Эмилии и Софи, иногда переходило все границы.
— Хорошо, что Лиззи там не было, — говорили они, — иначе, Даниэль никогда не мог бы снести такого позора.
На это Даниэль иронически улыбался, уверяя, что для таких случаев его кожа достаточно толста.
Но Лиззи имела другую, тайную причину, заставлявшую ее добиваться переселения. В своем новом положении она стремилась избегать тех мест, где она провела свое детство. Ежедневные воспоминания и напоминания о прежних грубых фамильярностях с сыном мясника, с приказчиком зеленщика и о флирте с табачником Джо Форстером были бы ей неприятны.
В конце концов, в угоду ей, Даниэль переехал в Лондон, поселился на Ноттинг-Хилле, и там они жили в продолжение семи лет их брачной жизни.
Было уже поздно, когда Годдар вернулся с митинга в Степней. На его лице показалась тень неудовольствия, когда он увидел свет в нижнем этаже. Весь остальной дом, за исключением слабо освещенного полукруглого окна, был погружен в темноту. Годдар открыл входную дверь своим ключом и, пройдя по темному корридору, ощупью спустился в кухню. Осторожно отворив кухонную дверь, он увидел служанку, которая спала, положив голову на стол. Разбуженная его приходом, девушка сконфуженно вскочила.
— Почему вы не легли спать, Джэн?
Он говорил тоном человека, повторяющего привычную и неприятную фразу.
— Барыня плохо себя чувствовала сегодня вечером, сэр, и я думала, что лучше будет, если я обожду вас.
Он кивнул головой, глядя на нее пасмурно из-под
— Вы ее уложили в постель?
— О, да, сэр.
— Мисс Дженкинс не была здесь?
— Мисс Софи, сэр, заходила только на один час.
— Хорошо, — сказал Годдар, уходя, — ступайте теперь спать. Вы, должно быть, устали.
Он тяжело поднялся по ступеням, зажег свет в передней и продолжал подыматься по лестнице. В первом этаже он остановился, приложил ухо к двери спальной и прислушался. Успокоенный звуками ровного дыханья, доносившимися извнутри, он поднялся в следующий этаж и зажег электричество в своем кабинете. Раздув огонь в камине, он обогрел себе руки и сел за письменный стол.
Комната была очень просто меблирована. Вокруг стен тянулись полки, на которых в беспорядке стояли и лежали книги в простых переплетах. Середину комнаты занимал большой стол, покрытый красным сукном и загроможденный бумагами, брошюрами и книгами. Старое кресло, на котором лежала груда книг, было придвинуто к камину. На камине лежало несколько трубок и валялись окурки. На стене был пришпилен простой табель-календарь. Все было более чем просто, и не было даже намека на украшения.
Годдар уселся в деревянное круглое кресло, вскрыл несколько писем, полученных с вечерней почтой, и забарабанил пальцами по столу с озабоченным видом. Глубокая вертикальная морщина между бровями и крепко сжатые губы с достаточной ясностью знаменовали собой, что мысли его были далеко не радостные. Наконец, он встряхнул головой, быстрым движением откинул волосы со лба, глубоко вздохнул и, отобрав несколько бумаг из хаотической массы, принялся с пером в руках за работу. Он работал с полчаса, только иногда останавливаясь, чтобы набить и зажечь трубку. Затем встал и направился в смежную комнату. В ней находилась лишь походная кровать и самые необходимые спальные предметы. Семь лет богатства не приучили его даже к скромной роскоши в окружающей его обстановке. Его личные вкусы остались такими же простыми, какими были тогда, когда он жил в маленькой комнате в рабочем квартале Сэннингтона.
Вместе с часами он вынул из жилетного кармана визитную картонку, которую он получил в Степней: «Лэди Файр, 13 Квинс-Коурт». Годдар уже успел забыть об ее существовании. Он посмотрел на карточку слегка презрительно, разорвал ее и бросил в камин. Затем он разделся и заснул сном уставшего за день человека.
На следующее утро он сел за завтрак один, хотя стол был накрыт на двоих. Во время еды он просматривал корреспонденцию и делал заметки в своей записной книжке. Он был последнее время очень занят, так как постоянные занятия в комиссиях Совета Графства и различные организационные проекты, связанные с Лигой, отнимали у него массу времени. Теперь каждая минута была ему дорога.
Дверь отворилась, и вошла Лиззи. С пасмурным лицом, с опущенными глазами, она молча заняла свое место у стола. Время наложило на нее тяжелый отпечаток. Хотя ей было едва тридцать лет, но молодость прошла, а с ней вместе исчезла и красота. Розовые щеки побледнели и утратили свою свежесть; округлость форм перешла в дряблую одутловатость; вокруг рта образовались некрасивые складки. Сидевшая сейчас перед Годдаром, опустившаяся, неприятная женщина с растрепанной прической и опухшими веками, одетая в грязный утренний капот, так же мало напоминала цветущую хорошенькую невесту в Сэннингтоне, как дневной свет — вечернюю тьму.