Демократия и тоталитаризм
Шрифт:
Олигархической сущностью советского режима в какой-то степени объясняется назойливость, с которой коммунистическая пропаганда обличает монополистов. Те, кто живут в СССР, с трудом могут поверить, что за хаотическим фасадом конституционно-плюралистических режимов не скрывается всемогущество маленькой группы людей. Точно так же многие западные демократы убеждены, что Советскому Союзу присущи конфликты, которые составляют суть конституционно-плюралистических режимов. Иными словами, советские люди считают конституционно-плюралистические режимы «монополистическими олигархиями», поскольку хотят найти на Западе то же, что и дома. А сторонники конституционно-плюралистических режимов полагают, будто за фасадом партийной олигархии непременно есть свободное взаимодействие сил и группировок.
Есть еще одна причина, по которой коммунистические правительства
Суть конституционно-плюралистических режимов — перевод на язык государственных институтов идеи народовластия, выражением которого становятся выборы. Избиратели более или менее свободно делегируют своих представителей, которые подчиняются парламентским правилам. При коммунистической олигархии верховная власть передается партии, передовому отряду пролетариата или всего народа. Оба типа режимов одновременно близки и противоположны друг другу. Символ первого — предвыборное соперничество, а второго — мнимые выборы и приветственные возгласы, закрепляющие согласие между подлинной (или мистической) волей масс и правителей. Соперничество режимов — это еще и соперничество одних и тех же идеологических тезисов на языке различных государственных институтов. Нам всем известно, что подлинное различие между конституционно-плюралистическими режимами и теми, где господствует монополизировавшая власть партия, носит основополагающий, а не второстепенный характер. Оно затрагивает образ жизни, методы правления, форму, которую принимает существование сообщества.
Чем же обусловлено это основополагающее различие?
Первое, что приходит на ум, — это ответ в духе марксизма: коренное различие вызвано экономическим укладом.
Я не стану повторять своего прежнего анализа экономических режимов[33]. Один способ производства похож на другой: на определенном уровне технического развития изменение режима едва ли может означать перемены в организации заводов. Не может не возрождаться какая-то правовая самостоятельность предприятий. За один только год советским судебным органам пришлось рассматривать около 330 тысяч конфликтов между предприятиями. Советское государство хочет сохранить видимость законности, хотя законы регулируют отношения между предприятиями, в равной степени являющимися государственной собственностью.
Дошло до того, что другая страна — Израиль — предъявила иск советскому объединению по экспорту нефти за то, что оно по приказу правительства прекратило договорные поставки после вторжения Израиля на Синайский полуостров.
Конечно, многие из решений, принимаемых на предприятиях, — всего лишь детализация административных распоряжений Госплана. Но некоторые решения принимают сами директора, а некоторые — результат договоров с другими заводами или фабриками.
С политической точки зрения (и это в моих глазах играет решающую роль) в западных государствах есть множество организаций, независимых от государства, тогда как советские предприятия или тресты хоть и обладают определенной степенью административной и правовой автономии, но обязательно связаны с государством, а значит, подчинены его идеологии.
Разбирая классовые отношения[34], я показал, что по образу жизни и уровню потребления советское общество не более однородно, чем западное. Но все профсоюзные или политические организации в СССР зависят от государства. Любая из них пропитана официальной идеологией государства и партии.
Действительно, государство неотделимо от партии, как партия — от своей идеологии, которая, в свою очередь, не может быть оторвана от определенных исторических воззрений. Но эти воззрения отражают не только эволюцию обществ, но и беспощадную борьбу между классами, между добром и злом. Государство, поглощающее все профессиональные и политические организации, по сути своей в непрерывном становлении. Для исторического движения, в которое втянуты
Как же сочетается учение об исторической необходимости с исключительной ролью отдельных личностей? Марксистское учение ставит во главу угла примат экономики и сил социума и придерживается такой схемы истории, по которой история, преодолевая любые преграды, идет от капиталистического режима к социалистическому по мере того, как развиваются производительные силы и обостряются противоречия в производственных отношениях.
Подобный взгляд на историю характерен для П Интернационала, и в особенности для немецких социал-демократов, занимавших там господствующую позицию. Этот взгляд был настолько детерминистским, что некоторые социал-демократы испытывали искушение отдаться на волю объективной диалектики и пассивно дожидаться неизбежной революции. Помнится, еще в 1932 году я слышал в Германии, как один оратор воскликнул: «Мы, социал-демократы, можем ждать, так как мы представляем целый класс, мы однородная партия, диалектика истории на нашей стороне». Несколько дней спустя Гитлер был у власти, и, несмотря на диалектику истории, оратор попал в концлагерь.
III Интернационал порвал с этим объективистским взглядом на ход истории. Ленин и большевики отвергли пассивное смирение перед лицом исторического детерминизма, встав на позицию утверждения своей воли. Когда Ленину приходилось выбирать между буквой учения и необходимыми действиями, он никогда не колебался, принося в жертву учение или, во всяком случае, приспосабливая его к потребностям данного момента и находя оправдание тем поступкам, которые несколькими годами ранее осуждал в теоретических работах. До 1917 года Ленин резко выступал против тех, кто верил в социалистическую революцию в России, — стране, не прошедшей капиталистического пути развития. В 1917 году Ленин захватил власть в России. Отправной точкой революции была идея исторической миссии пролетариата, ставшей отныне исторической миссией партии, которая, в свою очередь, стала воплощением пролетариата. Следовательно, что бы ни делала партия, это соответствует миссии пролетариата и законам истории. Объективно же партия в Советском Союзе главным образом творит произвол. Марксистская теория не уточняла, каким будет государство в переходный период от капитализма к социализму. Идеи «Капитала» еще оказывали влияние на руководство экономикой, но военный коммунизм, нэп, пятилетние планы стали ответами большевиков на неожиданные обстоятельства. Так возникло основное противоречие: учение ссылается на исторический детерминизм, а практика оставляет право на решение кучке людей или даже одному человеку. Следствием такого волюнтаризма стало преображение самой марксистской идеологии.
Марксистское учение допускает много толкований. В советском марксизме содержатся элементы, о которых Маркс никогда не помышлял. Учение интерпретируется шире или уже в зависимости от обстоятельств.
Шире — когда провозглашается ортодоксальность в области живописи, музыки, гуманитарных наук, истории и, в конце концов, даже биологии. Идеологические указы о живописи или о музыке не имеют ничего общего с высказываниями Маркса и Энгельса, которые выражали свои личные пристрастия, а не точку зрения пророков социализма. Маркс и Энгельс настаивали на том, что существует связь между общественной средой и искусством (с чем согласится каждый, марксист он или нет), но никогда не говорили, какими должны быть музыка или живопись при социализме. Формализм в музыке объявлен буржуазным и реакционным пережитком в силу различных обстоятельств, подробно разбирать которые у меня нет времени. Абстрактную живопись тоже долго считали выражением буржуазного декаданса. Кстати, негативно относились к абстрактной живописи и национал-социалисты.
Ортодоксальность в области гуманитарных наук необходима Советскому государству. Оно положило в основу идеологии определенную трактовку истории и общества, и мы, социологи, могли бы гордиться тем, что отныне социология стала религией для трети человечества. Но надо помнить, что важнейшая характерная черта режима, при котором социология сливается с официальной государственной идеологией, — подчинение государству и его идеологии. Но и здесь остается какая-то возможность маневрировать — то больше, то меньше.