Демократы
Шрифт:
— Что, пан президент гневается?
— Я его уже недели две не видел.
— Так откуда же холодный ветер?
— Увы, даже не столько холодный ветер, сколько сверканье молний, после которых жди громовых раскатов. На дверях его кабинета, возле звонка, табличка с надписью: «Не входить». Проходя мимо этой таблички, я всякий раз втягиваю голову в плечи и, лишь вернувшись к себе в комнату, облегченно вздыхаю: «Слава богу! Молния сверкала, но гром не грянул», а за мной и главный советник Грнчарик. Такие надписи, может, и удобны, но уж очень это строго, неприветливо, по-барски, недемократично: прямо в глаза бьет.
— Не скажи! Бить, драться — это свойственно скорее народу. Что ж тут барского? А президенту таки сильно докучают…
— Едва ли. Но теперь-то
— Кнопка спасения, — фыркнула Желка.
— Совсем неглупо, — подхватил Петрович. — Я велю себе сделать такую же! — И, думая о покое, заговорил о нищих: — Ужас сколько их! Я теперь в каждом клиенте подозреваю нищего и жду, что он попросит милостыню. Устрашающие надписи бесполезны. Плакаты внизу в подъезде — «Попрошайничество запрещено полицией» — и на дверях моей конторы — «От пригласительных билетов с благодарностью отказываемся» — не производят никакого впечатления. Нищие как ходили, так и ходят, а дамы и господа приносят пригласительные билеты «почетным гостям» вместе с какими-нибудь подписными листами, и не только в контору, но и сюда, в квартиру, лезут. Правда же? — обернулся он к жене.
Пани Людмила кивнула:
— Еще сколько!
Но поддержала мужа холодно, без улыбки. Стоило Петровичу появиться в гостиной, веселость ее как рукой сняло, она умолкла. Лицо приняло безразличное выражение, ей словно неинтересно было слушать мужа, и она поскучнела.
— Я им: «Вам уже подавали здесь, нечего таскаться наверх!» Ноль внимания. Ради пяти геллеров на третий этаж вскарабкаются и самые беспомощные калеки, и каждому я даю дважды. А почему они ходят сюда? У них есть свои условные знаки. Под звонком на дверях квартиры доктора Петровича карандашом нарисован простой или двойной крест, для нищих это означает: «Тут живут христианские души, звони смело, подадут». Обратите внимание: на дверях квартир, где не подают, под звонком вы увидите параболу с кружочком наверху. Это значит: «Толстопузый… Здесь ничего не получишь и не звони». В другом месте вы увидите нули, то есть: «Нищий, не звони! Не открывают, в лучшем случае посмотрят в глазок». В такую дверь нищий толкнется разве что по ошибке или начинающий, еще не постигший азбуку нищих.
— Любопытно, — вежливо заметил Ландик.
— А вообще с ними лучше не связываться, — продолжал хозяин, — они умеют мстить. Как-то жена мне пожаловалась — помнишь, Людочка, — что за месяц раздала тридцать крон. Я ужаснулся. Этак недолго и по миру пойти! Говорю ей: «Зачем ты подаешь? Они и без того в конторе получают. Чего еще наверх шляются?» Пробовал я и откупиться — приобрел в ратуше за пять крон «нищенскую бумагу» и приклеил себе на дверь. «Нищенская бумага» — это нечто вроде удостоверения о выполнении долга перед нищими: они могут приходить только по пятницам. А заявятся в другой день — ткнешь пальцем в эту бумажку, и им не останется ничего другого, как удалиться. Но мне бумажка не помогла, нищие продолжали приходить. Велел я стереть тайные знаки. Ничего не помогло. Звонят и звонят. Расходы на нищих дошли до сорока крон у жены и до пятидесяти у меня. Я распорядился, чтобы внизу в конторе не подавали и всех попрошаек, бродяг, безработных посылали наверх. Представляете, коллега, чем это кончилось?
Коллега отрицательно затряс головой: не знаю, дескать.
— Тотчас под табличкой, где на белой эмали черными буквами написано «От пригласительных билетов с благодарностью отказываемся», появился «толстопузый». За то, что раньше я подавал им дважды, а теперь только один раз, они насовали мне патефонных иголок в американский замок… Полдня мы не могли попасть в контору. Я пропустил сроки по трем делам, — это обернулось для меня ужасными издержками. Иголок у них, видимо, было в избытке, потому что всюду, где стоял нуль, то есть «Нищий, не звони!», и парабола с кружочком, то есть «толстопузый», напихали в замки иголок — одну или две: этого было достаточно, чтобы замок испортился, и жильцы либо не могли выйти из дома, либо торчали на улице. Мы только тем и занимались, что меняли замки. В доме поднялась
— Бедность большая, — заступился за них Ландик.
— Да, но на патефонные иголки у них хватает… Банда негодяев! — кипятился Петрович. — Вот напишу под звонком: «Не входить!»
— А они опять испортят замок, — бесстрастно вставила жена.
— Того, что будет стоить замок, тебе хватит подавать на целый год, — высчитала Желка.
— Если б ходили только обыкновенные нищие! — не сдавался отец. — Куда хуже «господа нищие».
Он поведал, как ненавидит их.
— Признаться, обычные нищие мне просто неприятны. Не потому, что я стыжусь пропасти между нами: я хорошо одет, а нищий в лохмотьях; я жизнерадостен и здоров, а он угрюм и хил; у меня — скромные доходы и скромная должность, а он обречен существовать на жалкие геллеры. Не в этом дело, к этому общество привыкло, так уж ведется испокон веку. Но когда в переднюю входит нищий, у меня такое чувство, будто в кабинете развесили грязную половую тряпку или вдруг потянуло мазутным смрадом с берега Дуная, кто-то брызнул чернилами на мои белые брюки. Скорей выкинуть грязную тряпку, закрыть окно, сбросить брюки! Восстановить нарушенную было гармонию, избавиться от вони, грязи, пятен! Прочь, прочь, грязный нищий, пока ты не натряс вшей и блох, не занес какой-нибудь заразы!.. Я испытываю эстетически-гигиенический порыв, а не пренебрежение, не безразличие к бедности; ты смотришь в зеркало, где отражена несправедливость распределения имущества и доходов, здоровья, жизнерадостности и прочих жизненных благ.
«А ты, брат, оказывается, циник! — подумал Ландик. — До чего отвратительны богачи!»
— Нищенствующие интеллигенты, нищие «господа» куда хуже.
— Им надо больше давать, — иронически вставила пани Людмила.
— Не в этом дело, — Желке было немножко стыдно перед Ландиком за отца и хотелось рассеять дурное впечатление от его слов. — Отец не жадный, но любит поворчать. Подавая, злится на себя же: зачем дает? Но по доброте душевной иначе поступить не может. Злится на себя, ругает себя за слюнтяйство, за то, что позволил ограбить себя, раздеть, обобрать. Он начинает кричать: «Паразиты! А я, болван, даю им! Тряпка, отказать не умею!» Но только после того, как те уйдут. Не так ли, папа?
— Нет, когда захочу, не даю.
— Всегда даешь.
— Нет, не всегда.
— Наконец, он велит никого не пускать к себе, — неумолимо продолжала Желка. — И тут является агент с книгами. А кто в конторе знает, что он агент? Книг не видно, они в толстом портфеле. Пан адвокат мысленно потирает руки, мол, вот и солидное дело, солидное, как и портфель клиента. Но тут посетитель достает иллюстрированный каталог книг, и тогда обнаруживается, что он явился всучить книжные новинки. Отец, только откровенно, что ты говоришь в этом случае?
— Ну, что книги мне не нужны, — хмыкнул Петрович.
— И что?
— Он, конечно, не слушает и гнет свое, — взял слово адвокат, — разливается соловьем о книжных новинках. «…Гениальное произведение… Переведено на все языки… Сенсация… Потрясла весь мир… Ниспровергает все авторитеты общества…»
— А ты что ему на это? — не унималась Желка.
— Что сенсации меня не трогают, я не желаю, чтобы мир трясли и разрушали. Руины меня не устраивают.
— Ах, купите все-таки… — проскулила Желка тоном торгового агента.
— Отстаньте, мне не нужно и я не хочу…
— Извольте лишь взглянуть. Вас это ни к чему не обяжет.
— Оставьте меня в покое. Я не в состоянии прочитать книги, которые у меня уже есть, для этого мне понадобилось бы десять пар глаз! Заходите, когда в сутках будет хотя бы сорок восемь часов.
— Отлично, — захлопала дочь в ладоши, — ты очень естественно играешь. Но в конце концов, — она повернулась к Ландику, — отец все-таки покупает книги!
— Не покупаю! Прошлый раз я спросил у агента, сколько он получает с заказа…