Демон из Стеклянной Башни
Шрифт:
– Понимаете, господин инспектор, – осторожно начал доктор, наперед зная, что с головой выдаст все свои секреты, все, что было наработано годами. – Я по-прежнему числюсь практикующим врачом во всех официальных реестрах Штатов, никто не лишал меня медицинской лицензии. Кроме того, у меня есть знакомый врач в Вурджвилле. Я пользуюсь его услугами, когда выписываю рецепты своим больным. Он выдает мне свои бланки.
– А подпись. Ведь подпись на них не его – Винстон по-настоящему заинтересовался неожиданно нарисовавшимся из ниоткуда криминальным делом.
– Стараюсь подделать подпись под его – совсем уже упавшим голосом с мелкой дрожью ответил Хильштейн.
– А как имя вашего «друга»? – задал Джек вполне логичный в данной ситуации вопрос, загадочно прищурив глаза.
– Не скажу –
Хильштейн, наконец-таки, вспомнил все свои права гражданина США и попытался пойти на штурм.
– Хорошо, хорошо – как можно вежливее ответил Джек, тоже вспомнив закон о неприкосновенности личности, и решил свернуть зашедший не в то русло разговор. – На этом, я думаю, наш разговор можно считать оконченным. Еще раз спасибо. До встречи.
Винстон встал со своего стула и добродушно протянул руку для рукопожатия, мысленно представляя снова потную ладонь доктора, отчего его даже передернуло.
Старший медицинский сотрудник (оказавшийся к тому же еще и практикующим врачом) Хильштейн довольным тем, что его экзекуция окончена, тоже встал и с неподдельным удовольствием пожал протянутую Джеком руку. Как и ожидал Винстон, рука оказалась донельзя мокрой, липкой и сколькой.
«Вот мерзкий слизняк!» – с неподдельным раздражением и тошнотворным чувством подумал Джек.
Уходя из лаборатории, Винстон в очередной раз задел какие-то колбочки, баночки, штативчики и, конечно же, свой любимый прибор в центре комнаты, который издал свои громогласные, устрашающие звуки и, как-то на полуслове, полузвуке, подозрительно замолк. Джек не на шутку испугался, что, в конце концов, окончательно повредил прибор (а стоить он мог, по прикидкам самого Винстона, несколько его годовых содержаний и выплачивать ущерб ему ой как не хотелось). По пути к двери он пару раз обернулся, чтобы убедиться, что прибор «ожил», но до самого выхода приборная панель устройства была темной, без каких бы то ни было признаков жизни. И этот факт окончательно расстроил инспектора. И задание «тухлое», и место мрачное, да еще и приобрел здесь кучу проблем напоследок.
Тем не менее, уже стоя в дверях, Винстон еще раз круто повернулся на каблуках, вперился взглядом в Хильштейна и сказал.
– А по поводу поддельных рецептов я еще загляну сюда, но уже со всеми положенными документами и полномочиями – и, не дожидаясь ответа остолбеневшего Хильштейна, Винстон вышел прочь из лаборатории.
Весь обратный путь до своего авто Джек думал о той незнакомке, которую так бесцеремонно вытолкал из кабинета этот «слизняк» в белом халате. Несмотря на всю внешнюю привлекательность девушки, его занимало совсем другое. Зачем она приходила сюда? Что хотела от медицинского сотрудника Центра, в чьи обязанности входит лишь осмотр трупов, трупов, а не живых людей? Что она планировала получить от него? В то, что Хильштейн лечил когда-то ее тяжело больного отца и поставил ему неправильный диагноз, Джек не верил, как и во всю рассказанную им историю от начала и до конца. Здесь явно была какая-то загадка, ответ на которую мог быть весьма неожиданным. В этом он ни капельки не сомневался. Джек уже и забыл основную цель своего визита в Центр Скорби, полностью сосредоточившись на таинственной незнакомке. Наконец, Джек вспомнил, зачем сюда приезжал, соединил все это с разыгравшейся на его глазах картиной, и у него возник резонный вопрос.
«Интересно, а стоит ли говорить об этом инциденте с незнакомкой комиссару?» – задал сам себе этот вопрос Винстон. Ведь формально инцидент не был связан с допросом Хильштейна по поводу причины смерти Теодора Милтона. Но с другой стороны, он точно связан с личностью самого доктора. Поэтому Винстон пришел к логическому выводу, что обо всем здесь увиденном, услышанном и, самое главное, подмеченном, необходимо было доложить комиссару Стэмпу.
Всю дорогу, пока его трудяга «шевроле» со скрипом преодолевал колдобины подъездного пути, Винстон продолжал обдумывать ситуацию вокруг муниципального Центра Скорби. В особенности, отдельного его сотрудника. Изредка Джек разражался тирадой из нецензурных выражений в адрес
Прибыв в участок, Винстон тут же направился в кабинет комиссара, чтобы передать ему копию диктофонной записи допроса Хильштейна, а также доложить обо всем случившемся в Центре. Но, к его великому сожалению, начальника не оказалось на рабочем месте. Тогда Джек вернулся к себе (выяснилось, что кабинет инспекторов был пуст) и, запустив компьютер, вновь погрузился с головой в файлы по делу о «домашних роботах», полностью отключившись от всех пережитых сегодня в Центре Скорби эмоциях и мыслях, словно всего этого и не было, что все это было кошмарным, глупым сном. От этого ему даже как-то чисто физически полегчало, словно бы он, как совсем недавно допрашиваемый им самим Хильштейн после допроса, сбросил со своих плеч непреподъемный груз, состоящий из смеси мерзости, тошнотворности и ощущения какой-то неприятной интимности от всего увиденного и пережитого.
…
Вернувшись из кабинета комиссара, Йенс был крайне взбудоражен и продолжал свой воображаемый спор с комиссаром, пытаясь на пальцах тому объяснить, что с его поручением справится даже сопливый школьник, а что уж говорить про Саммервуд. Войдя, даже не так, влетев в кабинет инспекторов, Николас, весь красный от праведного гнева и недавнего спора с комиссаром, тут же бросился к столу Ван Гистона, который в это время что-то щелкал на клавиатуре своего компьютера.
Йенс, высокий, угловатый и от этого выглядящий очень неуклюже, с невообразимым азартом и каким-то особым пылом схватил свой стул, стоявший возле его стола, одним махом придвинул его к столу Ван Гистона и тут же с таким же азартом плюхнулся на него. Некоторое время он продолжал что-то бубнить и причитать, не обращаясь ни к кому, и только наблюдая, как Рубен работает со своим компьютером. Немного успокоившись, Николас принялся приставать к старшему инспектору юстиции, пытаясь хотя бы ему доказать свою правоту, используя и те доводы, которые только что высказывал в кабинете комиссара, и новые, придуманные им уже по пути сюда. Ван Гистон слушал своего приятеля вполуха, невпопад кивая ему, но все же не отвлекаясь от своего занятия. Йенс усердно, методично втолковывал Рубену, что он был бы полезнее скорее ему, Ван Гистону, поскольку считает именно его поручение очень трудным и опасным, и в то же время, очень перспективным в расследовании исчезновения тела Теодора Милтона. Все эти словесные пируэты сопровождались обильным слюноотделением, отчего Ван Гистону приходилось периодически вытирать свое лицо носовым платком (но тот ни словом, ни жестом не подавал вида, что это ему неприятно, ведь путь к креслу комиссара лежал именно через таких вот «Йенсов», слюнявых, кричащих, а может быть, и просто нудных, но таких нужных и необходимых в определенные моменты). Излив все аргументы в пользу своей версии, и, разбив в пух и прах все контраргументы комиссара, Николас принялся с оживлением расспрашивать самого Рубена по поводу его задания. Ему было интересно с чего тот начнет, что будет делать дальше, с кем из агентов будет встречаться. Рубен отвечал нехотя, при этом растягивая каждое слово, словно информацию из него тащили клещами, обходя стороной опасные темы и сглаживая острые углы.
Наконец, после почти получасовой трепотни ни о чем с Ван Гистоном и, к своему изумлению, поняв, что поручение комиссара никуда не денется и его придется-таки выполнять в любом случае, Йенс твердо решил разделаться с ненавистным поручением в максимально короткие сроки. А для этого надо было спешить.
Николас также расторопно, как и по прибытии в кабинет, встал со стула, вернул его на место, и, впопыхах пожелав удачи Ван Гистону, сел за свой рабочий стол и включил свой компьютер. Доступ к полицейскому архиву был у него на рабочем столе, поэтому он решил начать именно с него и начать именно с патологоанатомов, живших в Вурджвилле или когда-либо посещавших город в последние десять лет.