Дэмономания
Шрифт:
«Бен?»
«Он сказал, что такой обмен — не грех, но необходимое условие нашего совершенствования; и об этом же говорили ангелы, хотя и туманно, обиняками. Но я не соглашусь на это. Ни за что».
«Раньше ты не говорил о таком».
«Бен научил меня отгонять винные пары из масла. И сказал, что, если мы не подчинимся голосам, мой порошок проекции утратит силу. Чтобы очистить масло, говорил он, возьми два серебряных блюда, накрой одно другим, а отверстие в них…»
«Общие жены, — произнес Джон Ди. — Это великий грех, учение самое нечестивое. Они не могли так сказать».
«Сказали. Говорили. Вот и давай не будем больше с ними
Он сомкнул длинные пальцы, опустил их на колени и уставился в пустоту.
Джон Ди изучающе смотрел на него. Снова и снова Эдвард Келли играл эту роль в общении с духами, которых дано было видеть лишь ему: протестовал, сомневался, отказывался иметь с ними дело, именовал их проклятыми и говорил, что он и его наниматель, общаясь с ними, подвергают свои души опасности. Так что Джону Ди всякий раз приходилось просить его, успокаивать, рассеивать страхи и вновь просить, уговаривать. Умолять его сделать то, чего он жаждал в душе.
Как мужчина уламывает деву. Так что ответственность всегда была на нем, Джоне Ди; на нем и вина, если она есть.
«Пойдем, — сказал он и, с силой хлопнув ладонями по коленям, встал. — Пойдем. Спросим у них. Посмотрим».
В маленькой комнате Тршебонского замка Джон Ди поставил стол для занятий магией; туда ночами являлись духи, привлеченные стоящим в центре прозрачным камнем, и разговаривали с двумя смертными. В эту комнату и взбирался Джон Ди, волоча Эдварда Келли за рукав мантии. Через узкие окна-бойницы вдоль винтовой лестницы снизу доносились вечерние звуки, голоса тех, кто возился во дворе.
«Вверх, — говорил Джон Ди. — Вверх».
Красивый камень на подставке был пронизан лучом солнца, самодовольным (таким он казался в тот миг) и безмолвным. На столе лежали бумаги Джона Ди, отчет обо всем, что здесь говорилось, рожок с чернилами и маленький кубок, выточенный из дерева, — подставка для перьев, подаренная ему сыном Роландом.
Он встал на колени перед камнем. Потянул за руку Келли, чтобы тот опустился рядом. Они помолились, как всегда, о помощи, чтобы уберечься от зла, избежать искушений. Когда голос Келли за спиной умолк и глаза духовидца закрылись, словно от страшной усталости, Джон Ди отошел в сторону. Подождал немного. Затем сказал:
«Мы хотим вопросить, — он взялся за лоб рукой, — о наказе, данном мастеру Келли, что мы должны владеть женами вдвоем и пользоваться ими сообща».
Келли всхрапнул: так бывало порой, когда им овладевали духи.
«Подразумевалось ли плотское обладание, — произнес Ди, — вопреки закону и Заповедям, или же любовь духовная, и милосердное участие, и…»
Келли заговорил.
«Свиток», — произнес он, делая плавный жест руками. Развернул. Начал читать.
Джон Ди стал записывать.
«De utroque loquor, —произнес Келли. — Вот, что написано. О том и о другом мною сказано».
Джон Ди записал: DE UTROQ: LOQUOR.
Как ужасно. De utroque loquor,о том и о другом мною сказано. Он отложил перо. Помоги мне, Господи. Иисусе, помоги.
Ужасно знать повеление Божье, но не замысел Его; ужасно, что по указке добрых ангелов он должен совершить то, что не может не считать грехом. Хуже всего то, что теперь ему придется убеждать в этом жену: он даже не мог представить, как заговорит с ней.
Когда Джон Ди впервые увидел Джейн Фромонд, ей лишь
Джон Ди, призванный ко двору Елизаветы для истолкования пламенной звезды, заметил средь встревоженной знати Джейн Фромонд, румяную, улыбающуюся, как обычно в те дни, или, может, теперь, издалека, она такой помнилась. Он был пятидесятилетним, уже седобородым, схоронившим жену; но ей довелось повидать двор и окружение королевы, и его честность и добросердечие сияли среди них, как тот человек с фонарем {150} , историю про которого он любил рассказывать. Она сама пылала звездой — Джон Ди так ей и сказал, — горячая и вспыльчивая, особенно когда видела несправедливость или равнодушие к жестокости — столь частых гостей Виндзора, Ричмонда и Нансача; если ее и беспокоил преклонный возраст нового обожателя, то все же ей более по нраву был этот прямой серьезный человек, чем любой из придворных отпрысков, не умевший отличить правду от кривды.
В проницательности же своего супруга она никогда не сомневалась — до сего дня.
Она очень долго не могла осознать, о чем ей толкуют и что потребовали ангелы, и ей оставалось только молча смотреть на него, заслонив открытый рот пальцами.
Потом она плакала; он еще никогда не видел, чтобы она так плакала, ни от страха и тоски по дому, ни после рождения мертвого ребенка — полную 1/4 часа,запишет он позже; он даже не знал, что она может так плакать. Потом она разъярилась, и это длилось дольше, и было куда ужасней, она проклинала Келли и духов такими словами, каких он от нее никогда не слышал, и в бешенстве разбила зеркало, подаренное ей герцогом Рожмберком. Младшие дети, отосланные из комнаты, пробрались назад, плача, сами не зная отчего, и кричали отцу, чтобы он прекратил, прекратил. Он отослал их прочь, вернулся, умолял жену взять себя в руки.
«Прекрати, прекрати», — говорил он, ловя ее сопротивляющиеся руки. Она вдруг, как подстреленная, с криком рухнула на колени и обхватила его.
«Муж мой, умоляю, не оставляй меня. Никогда. Никогда-никогда».
Он не мог поднять ее, не мог успокоить. Нет, Джейн, нет. Он почти отказался уже от того, о чем попросил; он вспомнил Авраама, приставившего нож к горлу Исаака, и как же он хотел услышать голос ангела, который окликнул бы его и объявил, что испытание пройдено. Но никто его не звал.