Демоны космоса
Шрифт:
На пятый день пребывания на плоскости Талана повела меня в Главный музейный ансамбль Канказа. Купол отгораживал от внешнего мира часть старого города, еще более старого, чем театр. Здесь расположился щедро украшенный старинными архитектурными излишествами и похожий на праздничный торт дворец, принадлежавший в седые времена принцу Вальдеку. Принц был отпетый рубака, разбойник и одновременно покровитель изящных искусств. Именно он положил начало планетарной коллекции Канказа, считающейся лучшей в Лемурийской Большой сфере. Вокруг дворца раскинулся обширный комплекс старинных или восстановленных по литографиям, чертежам и описаниям зданий, принадлежащих
Народу было не слишком много. В основном туристы, которым осточертели сенсорарены и бордели и захотелось самим посмотреть, вокруг чего столько шума по всей Вселенной. Многие прятали разочарование за показным воодушевлением. Музейным комплексом Канказа положено было восхищаться. Хотя, избалованные сумасшедшими визуальными эффектами, мои современники разучились всерьез воспринимать старый, хотя и искусно обработанный, но все равно грубый камень.
Наши шаги гулко отдавались в пустынных залах дворца, со сводчатых потолков взирали мифические существа, страшные и прекрасные, в которых всегда искренне верили на Канказе Золоченые колонны стояли ровно в ряд, как когда-то стоял караул гвардейцев принца Вальдека. С потолка свисали изящные бронзовые люстры, в хрустале играл свет. Здесь поддерживались постоянная температура и влажность, живописные полотна на стенах были отделены невидимыми прозрачными преградами, защищавшими лучше, чем броня, от механических и других видов воздействия. Многие произведения искусства, представленные здесь, по праву считались лучшими из тех, что созданы на сотнях миров.
– Когда-то такие интерьеры считались пределом роскоши, – с усмешкой произнес я, Их могли себе позволить только избранные…
– В наш век вещи обесценились, – ответила Талана. – Такой интерьер может создать любой дизайнер с помощью автоматов и компьютеров. Но здесь есть труд человеческих рук А это немало.
Мы остановились возле небольшой картины, писанной масляной краской сотни лет назад. Но она выглядела, как новенькая – краски благодаря новейшим технологиям не только сохранены, но и восстановлены.
– Полотно Ронберга Ханса, – пояснила Талана. – Называется «Рыцарь».
Из черных глубин полотна смотрел человек, державший в руке шпагу. Ни действия, ни движения, ни экспрессии. Только вытянутое, с неправильными чертами лицо и тонкая рука, обхватившая эфес шпаги.
– Одна из лучших картин, – сказала Талана.
Я присмотрелся к ней и пожал плечами. Лицо и лицо. Шпага. Ничего более.
И вдруг меня будто пронзило током. В глазах человека были грусть, ощущение убийственного течения времени, неуверенность перед жизнью и вместе с тем решимость идти до конца, чего бы это ни стоило.
– Картина живая, – сказала Талана. – И он живой…
Я передернул плечами. Действительно, как живой. И в нем было что-то близкое мне. Ей богу, мне захотелось поговорить с рыцарем.
– Понимаешь, древние владели тем, чем не владеем мы, – продолжила Талана – Они знали, что такое настоящее чувство, а не сенсорная
– Этот мир надо любить, – говорила Талана.
Наконец мы покинули дворец, и скользящая полоса унесла нас по подземному переходу в расположенный под землей огромный комплекс современного искусства.
– Художник всегда испытывал мучительный разрыв между средствами изображения, которыми он обладал, и чувствами, которые его обуревали, – сказала Талана. – Живописец достигал совершенства в использовании акварели, масляных красок, изображая восход солнца, блики на озере Но это средство ограниченное. И постепенно средства развиваются. Новые краски, позволяющие хранить свет и темноту во всей полноте и глубине… А потом – стереоизображения… И, странно, постепенно средства изображения подавляют художника. Так что, Серг, выходит, что сложные чувства легче выразимы простыми средствами… Хотя были и исключения…
Я смотрел на сконцентрированные в пространстве застывшие симфонии света Странные формы изогнутого, перекрученного пространства. Стереопейзажи, стремящиеся остановить мгновение, но в результате омертвлявшие его. Запаянные в рамы или растекающиеся в воздухе отголоски иных реальностей.
– Постепенно из области чувств художник пытается вломиться напрямую в подсознание – в закрытые земли, полные демонов, пожирающих человека, – Талана останавливалась перед наиболее интересными образцами. – Это не просто. В ход идут галлюцигены, наркотики. И выясняется, что там творцов чаще находят страхи.
Действительно, эти произведения производили жутковатое впечатление, в них таилась тьма.
– Как ни многолико искусство, за его историю было лишь несколько прорывов, – Талане шла роль экскурсовода. – Со временем новаторы в искусстве становятся идолами, им начинают подражать. И то, что раньше было сокрушением основ, становится банальностью, окутывается скукой.
По мере продвижения вперед действительно голографические композиции становились скучнее.
– Нынешние художники гуляют в подсознании, как на экскурсии, и так получается, что все время попадают не туда.
Мы вошли в зал, который занимала одна-единственная объемная меняющаяся композиция. Я ошарашенно застыл.
В центре озаренного неверным светом зала зависли друг против друга два шара диаметром метра три. В их глубине менялись картины. Возникали странные города. Проявлялись человеческие лица. Изображения не повторялись – их запас был неисчерпаем. Называлось это «Двойники». Что-то кольнуло меня…
– Что это? – спросил я.
– Орел Ганг Дольмен – умер полсотни лет назад, – пояснила Талана. – Талантливый художник с Рогоза. Была модная теория о двойственности всех процессов. Из нее вытекало, что у каждого человека, планеты, звезды есть свои двойники.
– Что значит двойники?
– Нечто, очень похожее внешне и обладающее внутренней связью.
– Двойники, – я замер на миг. Пол будто качнулся под ногами.
– Теория представлялась тогда совершенной заумью. Но вместе с тем, как многие заумные теории, она нашла подтверждение. За последние сорок лет в неисследованном секторе было обнаружено несколько двойников.
– Я ничего не знал.
– Это не афишировалось нигде, кроме полузакрытых информбюллетеней.
– Полностью одинаковые планеты? – изумился я.