Демоны в раю
Шрифт:
— Ты за что сидельца замочил?
— Случайно.
Вано пососал лимончик и объяснил:
— Тебя уже должны были в ящик упаковать, да в вечную мерзлоту… Ты как здесь?
— В отпуск.
— Повезло… Но все равно достанут… Есть приговор.
— Пусть отменят, — попросил Кран. — Я все зоны российские подогрею!
— Сколько?
— Полмиллиона зеленых.
— Переговорю… Что еще?
— Человека мне надо найти, — попросил Кран. — Девушку…
— Никогда не ищи, что потерял.
— Надькой зовут… Надежда Кивелева. Из Запорожья… Хотела в МГУ поступать. Может быть, поступила?.. —
— Вечером позвони… — определил Вано Тбилисский. — Подарок тебе это мой будет…
Кран после грузинского вора навестил друга детства Слона.
Они обнялись по-мужски, без выказывания детской радости, хотя было видно, что это два близких человека, два мужика встретились, после долгой разлуки.
— Как ты? — глядел на друга Кран. — Еще больше поздоровел!
— Ты тоже не исхудал! — Стон рассматривал земляка с любопытством. — Никак не думал, что ты в армии, думал, что в тюрьме!
— А я и в тюрьме был, — чему-то обрадовался Кран. — И в армии… Ты-то как? Еще не загребли за подделку денежных знаков?
— Я не подделываю, — хмыкнул Слон. — Мои деньги лучше…
— Да я знаю, парень ты талантливый!
Они сидели в кафе «Риони» на Арбате и пили все то же кислое «Ркацители».
— Спасибо тебе за Бориса Борисыча! — произнес тост Слон. — Я тебе никогда этого не забуду!
Кран с трудом влил в себя мцванский кисляк.
— Отпуск у меня, — объяснил. — Короткий… Еще дел куча…
Они дожевали порционную корейку и, пахнущие маринованным луком, уже на улице, обнялись.
— Я — твой друг! — сказал Слон. — Помни…
— Я — твой! — ответил Кран. — До смерти!
Они пошли в разные стороны, чувствовали в своих сердцах прилив дружеской любви, но, став мужчинами, так и не обернулись вослед друг другу.
Вано Тбилисский не подвел. Каким-то образом разыскал адресок.
Через пятьдесят минут Кран уже был на Преображенке, звонил в обитую дерматином дверь. За спиной рука сжимала букет пятничных повядших роз — какие были, а сердце бухало о грудную клетку, словно волчара из капкана вырваться на свободу желал.
Она открыла дверь. В байковом халатике с цветочками. Поглядела на него совсем детским личиком, не накрашенным и изумленным.
— Ты?!.
— Я…
Он так и продолжал держать руку с букетом за спиной. А она вжалась в стену с открытым рыбьим ртом.
Кто-то из квартиры крикнул:
— Надь, кто пришел?
Она молчала, а у Крана легкие перестали дышать.
— Надежда!.. — вопрошал голос.
— Здравствуй, — просипел он.
— Ага, — ответила она.
В квартире заплакал младенец. Кран почувствовал, что умирает. И она это почувствовала.
— Я говорила, что не могу одна…
В дверях появилось улыбающееся лицо молодого мужчины.
— А-а, — узнал Кран. — Пловец…
Лицо мужчины тотчас переменилось, он перестал улыбаться, но страха в глазах не было. Мужчина, плотно сжав губы, ждал.
— Здравствуй, — Кран протянул руку, и Пловец ее пожал, смотря на нежданного гостя пристально…
— Я люблю тебя! — неожиданно произнесла она, встала на цыпочки, обняла Крана за шею, так что коротенький халатик натянулся,
Эту внезапную наготу наблюдал только Пловец. В эту секунду он испытал самое сильное сексуальное желание в своей жизни, смешанное с самой сильной болью.
Кран целовал ее глаза, осунувшееся лицо, бледную шею… Еще немного, и он бы присвоил ее тут же, на глазах Пловца…
— Не здесь! — просила она. — Ну, пожалуйста!..
— Где же! Где! — шептал он ей в ухо.
— Увези!..
Он подхватил ее на руки, отбросив ненужный букет, и через некоторое время такси мчало их прочь от Преображенки. Он не давал ей говорить, заполняя ее рот своим. Его руки проверяли ее голое тело под халатиком, не узнавая груди, переменившейся почему-то… Таксист прикрикивал: «Эй! Эй! Только не в машине!» Но это бы произошло на заднем сиденье, если бы не громогласное объявление: «Все, приехали, Ленинградская»!.. И опять Брылин воскликнул: «Ну ты даешь, пацан!»
А потом он ее до изнеможения пытался сделать частью себя!.. И опять текли маслом киевские котлеты, как будто не прошло целого года, словно де-жавю случилось одно на двоих…
Он ощущал во рту вкус молока и вкус ее тела, особенный под мышками и совсем внизу, стонал зверем от наслаждения, словно чифиря с кокаином намешал, а когда отлип от ее живота, трезвея мозгом, вдруг спросил.
— А как же ребенок? Она не ответила.
— Ты же кормишь…
— И опять она промолчала…
— Мальчик?
— Девочка, — прошептала.
— Повезло Пловцу…
У него в глазах стояли слезы, и вместе с тем Крану хотелось ударить ее. Держался с трудом, боялся убить…
А потом она сказала:
— Твоя девочка…
Он сразу не понял.
— Ты девочка Пловца…
— Дочка — твоя… И Пловец об этом знает…
У него уже не было сил на потрясения.
— Я поеду, заберу ее, — сказал спокойно, почти отрешенно.
— Поезжай…
Перед тем как уйти, он связал ей за спиной руки полотенцем, а для большей надежности прикрутил ее тело к батарее. Она совсем не сопротивлялась. Даже улыбалась слегка и покорно. Он не выдержал и ударил кулаком по улыбке. Она продолжала лыбиться окрашенными кровью губами. Ей нравилось, как он с ней поступает. Она знала, что это единственный правильный метод сладить с нею… Пловец так не мог… Сейчас она любила Крана, как униженная сука, лижущая хозяйские руки, которые только что лупили ее. Она ткнулась лицом ему в живот и произвела на свет такое наслаждение, что Кран, отрешившись от сознания, чуть было не ударил ее снова…
Кран механически твердил «прости», когда собирал в сорванную с кровати простынь все детское. Пловец сидел на краешке стула и наблюдал за действиями человека, который разрушал его жизнь. Краем глаза он видел свое восковое отражение в зеркале, потом Надькины причиндалы на подзеркальнике — расческу, помаду, духи, еще что-то, и душа от всего этого открывалась навстречу могучей тоске.
А захватчик все твердил: «прости»…
Не простит Пловец его никогда!
Одной рукой Кран взялся за узел с детским, а другой прижал к себе крошечную девчонку, которая даже не угукала, словно бы чувствовала, что в жизни ее меняется круто…