День Гагарина

Сборник

Последнее обстоятельство, я думаю, играло решающую роль. Впрочем, оно и неудивительно: каждому было ясно, что здесь они осваивают не что-то полезное «вообще», а как раз то самое, что им предстоит выполнять, когда дело дойдет до настоящего космического полета!

При более близком знакомстве космонавты «авангардной шестерки» оказались очень разными. Это, естественно, усиливало чувство симпатии к ним. Когда видишь выраженную индивидуальность человеческой личности, индивидуальность, которую не смогла преодолеть одинаковость едва ли не всех выпавших в жизни на их долю внешних воздействий, — это всегда привлекает внимание.

Тут я чуть было не начал

писать об обаянии Гагарина, интеллигентности Титова, сдержанной положительности Николаева, веселой доброжелательности Поповича, тонкой ироничности Быковского… Чуть было не начал — но удержался. И не потому удержался, что сказанное было бы неправдой. Нет, Гагарин и вправду был обаятелен, так же как вправду интеллигентен Титов, сдержанно положителен Николаев, весело доброжелателен Попович, ироничен Быковский.

Каждое из этих свойств — лишь верхнее, самое видное, бросающееся в глаза если не с первого взгляда, то, так сказать, в первом туре знакомства с человеком. А дальше открывается многое другое, пусть не отменяющее обнаруженного ранее, но настолько дополняющее и развивающее его, что делается ясно: одним штрихом, одной краской такого человека не опишешь!

Особенно интересно раскрылись личности космонавтов позднее, после того, как на них — особенно на Гагарина — обрушился удар мировой славы, славы такого масштаба и такой силы, равной или хотя бы близкой к которой не познал в течение жизни людей моего поколения, пожалуй, никто: ни артисты, ни полководцы, ни летчики, ни полярники, ни даже футболисты или хоккеисты. Славы всемирной, оглушительной и к тому же свалившейся на совсем еще молодого человека, вчерашнего старшего лейтенанта, летчика одного из далеких, затерявшихся где-то на Севере аэродромов.

Отчасти это было вызвано тем, что поначалу из всего множества людей, имевших бесспорное право называться «завоевателями космоса», в конкретном виде — с именем, отчеством, фамилией и зримыми чертами лица — народу предъявлялся один лишь только космонавт. Естественно, что на его личности как бы фокусировались все гражданские чувства, вызванные первыми в истории космическими полетами (кстати, и Гагарин, и Титов, и другие космонавты не упускали случая во всеуслышание подчеркнуть это обстоятельство и заявить, что считают его несправедливым).

Правда, в дальнейшем определенная трансформация воззрений общества на космические полеты не могла не произойти, когда эти полеты стали исчисляться десятками: исчез эффект уникальности события. Это процесс нормальный. Первое — это первое, а сотое — это сотое. И странно было бы механически переносить на сотый космический полет все то, что естественно, стихийно возникало как реакция на первый. Поэтому трудно согласиться с теми, кто сейчас выражает сожаление по поводу изменений, постигших ритуал встречи вернувшихся из космоса экипажей. Думаю, что искусственная консервация всего, сопутствовавшего полетам первых «Востоков», могла бы вызвать в сознании людей только реакцию, так сказать, обратную ожидаемой.

Но первые космонавты, особенно Гагарин, оказались до такой степени в центре внимания общественного мнения, что не приходилось особенно удивляться вопросам, вроде такого:

— Ну, а как все-таки сам Гагарин: выдержал он свою ни с чем не сравнимую славу? Изменился как-то за эти восемь лет — от дня полета в космос до дня гибели — или нет?

Ответ на эти вопросы, наверное, правильнее начинать с конца: изменился или нет.

Вообще говоря, конечно, изменился. Странно было бы, если бы не изменился. Уместно спросить любого

читателя: «А вы сами за последние восемь лет своей жизни — изменились или нет?» Ведь независимо от того, пришла ли к вам за эти годы слава (и если пришла, то какого, так сказать, масштаба), независимо от этого обязательно пришли какие-то новые дела, новая ответственность, новые мысли, новые контакты с людьми, новые удовлетворения, новые неудовлетворенности… Особенно если эти восемь лет охватывают такой динамический возрастной интервал человеческой жизни, как лежащий между двадцатью шестью и тридцатью четырьмя годами.

Я, наблюдая своих молодых коллег — летчиков-испытателей восьмидесятых годов, вспоминаю, какими они были пятнадцать, двадцать лет назад, когда были моими слушателями в школе летчиков-испытателей, и вижу — конечно же они изменились. Во многом изменились! К ним пришла уверенность — сначала летная, а затем и житейская. Пришел опыт. Пришли навыки преодоления множества проблем, которые исправно подбрасывала им — в воздухе и на земле — жизнь. Пришло более глубокое понимание людей — и в добром содружестве и в ситуациях конфликтных. Словом, пришла профессиональная и человеческая зрелость, которая, естественно, отложила свой отпечаток на облике каждого из них.

Так почему такие же изменения в личности Гагарина мы должны рассматривать только с позиций его противоборства со славой?

Не удивительно поэтому, что на вторую часть заданного мне вопроса — изменился ли за последние восемь лет своей жизни Гагарин — я должен ответить положительно: да, изменился. Стал увереннее, приобрел навыки руководящей деятельности, научился довольно тонко разбираться в управляющих людьми стимулах и вообще в человеческой психологии. Словом, быстро рос.

Во многих отношениях этому росту способствовали и те свойства, которые были явно присущи его характеру и до полета в космосе.

Он был умен от природы — иначе, конечно, никакой опыт не научил бы его хорошо разбираться в душах людей. Обладал врожденным чувством такта и, в не меньшей степени, чувством юмора. Все, что вызывает улыбку, как в высказываниях людей, так и в возникающих ситуациях, ощущал отлично.

Как-то раз на космодроме, дня за два до полета первого «Востока», Сергей Павлович Королев, не помню уж по какому поводу, вдруг принялся — подозреваю, что не впервые — подробно и развернуто разъяснять Гагарину, насколько предусмотрены меры безопасности для любых случаев, какие только можно себе представить в космическом полете. Гагарин в течение всего этого достаточно продолжительного монолога так активно поддакивал и так старательно добавлял аргументы, подтверждающие правоту оратора, что тот, оценив комическую сторону ситуации, вдруг на полуслове прервал свою лекцию и совсем другим тоном сказал:

— Я хотел его подбодрить, а выходит — он меня подбадривает.

На что Гагарин широко улыбнулся и философски заметил:

— Наверное, мы оба подбадривали друг друга.

Все кругом посмеялись, и, я думаю, этот смех был не менее полезен для дела, чем разбор еще доброго десятка возможных аварийных положений и предусмотренных для каждого из них средств обеспечения безопасности космонавта.

А известный авиационный врач и психолог Федор Дмитриевич Горбов, много сделавший для подготовки первых наших космонавтов, в таком ответственном документе, как предстартовая медицинская характеристика, счел нужным специально отметить: «Старший лейтенант Гагарин сохраняет присущее ему чувство юмора. Охотно шутит, а также воспринимает шутки окружающих…»