«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г.

Кузнецов Юрий Николаевич

Невод полный серебряных блёсен

На крутой перевал — с небосвода луна золотая, В ледяной перекат — как монетка — стальная блесна. Это вправду луна? Или рану, как в сердце, латая, Закрывает земной передел внеземная весна? Искромётный чалдон в обласке заряжает двустволку И стреляет с воды в темноту — для отвода души. По-дурацки вполне! Словно сам, человеку вдогонку, Всё кричал, как сорил, золотыми словами в глуши. Ничего, ничего никому кроме денег не надо! То ли время пришло, и срываются Гончие Псы Со вселенских цепей. Наступают века звездопада, И уходит земля — как песок — в золотые часы! В непроглядную ночь — невод полный серебряных блёсен! В ледяной перекат — искромётный чалдон с топором! Словно знак водяной на листке позабытая осень Рыжий профиль его всё рисует орлиным пером.

Страсти по фараону, или сон в зимнюю ночь

1

Проснувшийся Фараон — всё равно, что цветущий лотос В

песках Сахары, что сама по себе — есть космос С мириадами планет, империй и фараонов, Не признающих только мирских законов. Пробуждение — не есть пришествие Мессии В проглядевших глаза Палестине или России. Скорее, оно подобно разливу Нила Из той стороны света, что всех вскормила.

2

Фараон еще бессловесен, но уже беспощаден Ко всем, идущим к нему. Он — ретрограден И многогранен, как самый большой могильник. Для одних Фараон — как солнце, другим — светильник В той первобытной тьме, которая без предела, Где из собственной кожи лезут в другое тело, Мечтая стать Фараоном или вселиться в дочку, Имея в виду, что целое съедается по кусочку.

3

Вожди из былых сатрапий требуют новых капищ И в них, приносимых в жертву, тучных владельцев пастбищ. И каждая жрица Храма, словно дитя Изиды, Вынашивает за пазухой камень для пирамиды. Жаль, что поход в Галактику закончился в прошлом веке. На новом витке истории — радение о человеке, Пред коим не встанет выбор: Голгофа или Гоморра? Ни это ещё увидим — в зеркале монитора.

4

В пустынях, лесах, горах, в просторах степей и прерий Грядёт эпоха великих династий или империй. И нечего ждать пощады от времени или места, Когда и сам Фараон вставлен, как слепок жеста, В знаковую среду — мир человекобога. Впрочем, любой тиран в принципе — недотрога: Коснись — и рассыплется, как прах Тутанхамона. Мы ещё поглядим на этого Фараона!

5

Не рано ли нам у трона славословия лить, как воду, И принимать, как дар, утраченную свободу. И что ещё непристойней, так это ваять в граните Какую-нибудь его трехмерную Нефертити. Злословить, но лебезить, следовать странной вере, Подчёркивая достоинства мебели в интерьере. Прекрасна в нём только та, что, поливая кактус, Усиливает извив, но не меняет ракурс.

6

Как и сам Фараон ещё не сменил наряда, Чем выгодно отличается, не выходя из ряда Собакоголовых предков, что не меняет роли, Изобразив барана или овечку Долли. Проснувшийся Фараон — не воскресший из мёртвых, то есть Можно расшифровать, но не исправить повесть — Ту, что целый народ гравировал веками, И шлифовал Господь редкими облаками.

7

Кто учит любви, тот верит в грехопаденье мира. Недаром же я вначале упомянул Шекспира, Чье имя — как знак вопроса, но выучил каждый школьник, Что в центре высокой драмы — классический треугольник. И Фараон, как призрак, вступает в права пустыни Там, где совсем другие святые. Но все святыни По сути — есть пирамиды. Абстрактная форма света — Луч, то есть угол зренья в мире Творца Завета.

8

Образно говоря, каждый стремится в небо, Не думая, что под ним черный квадрат Эреба. Жизнь — как потеря Рая, посох да пыль изгнанья, Шествие восвояси — со знаками препинанья, Лучше с надеждой, верой — без поправки на чудо. Самые светлые строчки, как письма из ниоткуда В неведомое — с любовью! Вместо адреса — лотос, Словно припоминанье, что человек — есть космос.

9

В долгом стихотворенье с ритма сбиваюсь, меру Теряю — дышу неровно! Словом, беру на веру Всё, что могу расслышать в этом глухом просторе, И тороплюсь, как спорщик, с репликой в разговоре. Раз Фараон проснулся, значит, живей, чем классик. Вместо карандаша Бог выбирает ластик — Смотрит на лист пустыни, дышит горячим ветром, Словно услышал голос, но не спешит с ответом.

Новая готика

1

Как высоки в безбашенные годы Среди полей готические своды Стремительной эпохи новостроя, Где замок остаётся без героя. Поскольку, если рыцарь, значит бедный, Конечно, если он не принц наследный. Ни Ричарда, ни короля Артура Не вынесет сия архитектура, Как не щадила ни отца, ни сына Столетия вторая половина, Где тоже начинали с новостроя. Закончили — и вынесли героя.

2

И всё-таки я верю! Оператор Не даром был жестоким. Конквистадор Всегда правдив. И в том не наша воля, Чтоб выразить себя в природе поля, В котором не такое рисовали! Роман с Кармен — в кармической печали, Пускай и в романтичном ореоле. Свобода без жестокости не боле, Чем Дарвин для ребёнка, просто — деда, Похожий на нетрезвого соседа, Поскольку Первозванного Андрея Он тоже избежал, как брадобрея.

3

Суровый стиль! Как живопись начала Не века, а готического зала, Где в самой сердцевине анфилады Большая композиция осады Огромной крепости крутой эпохи. Над городом кровавые сполохи, Как у Брюллова. Падая в пейзаже, Тираны воскресают в Эрмитаже, И служат не

уроком, а каноном, Придвинутые к мраморным колоннам, Как будто ждут прихода Алигьери В средневековом этом интерьере.

г. Томск

Владимир Костельман

Совпадения — поднебесны…

Происхождение мухи

Кого бы ты ни носила Никто не подарит тебе Прагу, под ломаный шаг керосина Являющийся Влтавой, Несись ко мне, смешная, Вырученная у старьёвщика Подобная на Градчаны Смотрящим во тьме окнам. Во тьме разящей Карла, Что входит в костёл с пиццей из будущего, недавно Отьявшего смелость сбыться. Отьевшего нос у спуска В Четыре висящих предмета И вся это утварь-чувства, а запах живёт три метра и плачет в квадратной постели… Над мельницами златыми сей примус коптит своды я есьм — переход света в тетрадь. Полюби это как Влтава свои воды.

Йошкин кот

Вкусный хлеб, больная печень, чайки На сыреющем песке следы дельфинов, Приглашение на вечер… Если чахнем, То талантливо, свежо, необратимо.. Если спим, то, удивительно, но вместе Вкусный хлеб, больная печень, домик Из запомнившихся летом происшествий — Только дети… те, что выжили, их двое, Старший чинит серебристого болвана, Пьёт женьшень, боится гладить гнома, Вкусный хлеб на небе деревянном, Выразительном и, следствие, огромном Разложил коричневые крошки. Те орут, колышутся, черствеют Йошкин кот вращается, а Йошкин Мышь при этом счастлив и растерян.

* * *

сонный слог неоправданно лёгок мы лежим под навесом широким помолчи… наше счастье убого, наши руки механикооки если тёмного не касаемся, то и чтение белобуквенно… значит тела нет у неравенства а опять живу с проститутками и шаги-то видать отксерены — так слоново-хороши-одинаковы их вершинами мы присели на травку, медленно обулгакивал нас кошачий ход по неровностям лето двигалось и пикировал взгляд с лица …допускались вольности в казимира шло казимирово шло уверенно, сели проседи деду с бабою, после (страшное) на родителей …мы их бросили кто-то искренне, кто-то заживо. если тёмного не касаемся, то и зрение в глаз натыкано… вот оно одно и останется… хорошо то как …как сердоликово.

Заклинание от смерти в поезде

когда замедленные сани волну электропередач берут стальными волосами мы, перекатывая мяч ее мигающего царства по склону средней полосы, так восхитительно опасны, что объясняемся простым желаньем черные машины одеть на кованую плоть и если чувству есть причина то можно инеи колоть о небо, тратя перелетом его стальную колыбель где все висит и беззаботно переливается себе

* * *

От Гинзо до Синбаси томятся этажи случающимся счастьем без устали. Лежит в японском ресторане китайская лапша как чирь на ветеране застенчиво. Клошар волочит колесницу, убогое дитё похоже на девицу — он хвать её культёй и мстя любви за некий печальный эпизод больного человека личинку создаёт, затем на месте крика лишь хлюпанье подошв, забыв про Эвридику оглянешься и чтож: от Гинзо до Синбаси лишь тьма да виадук… Иль смысл мне не ясен, Иль нет его и тут…

Дождь. Птицы

Дождь лепечет и грохочет и мычит Прижимаясь к понедельнику спиной Эти лужицы никто не отличит Ходишь к Сене, а выходишь на Сенной Там хозяйки покупают сельдерей, длинных кроликов, сметану и редис Там приказывает лето: канарей, вымя тёплое алеет у девиц. стонут лужицы, набившись синевой Жизнь изменится, удастся и пройдёт А из хляби, что звенела тетивой вышел тетерев, присмотришься — удод. Дождь четырежды огромен по пути, Весь сверкающий во влажной высоте… Над Трухановым воробушек летит И цепляется за шпили над Сите.

* * *

Едва успев друг друга убедить, Что совпаденья тоже поднебесны, Мы обнаружим: город позади Похож на город сзади. Сорок песо — и входим в дом, а дом на берегу, До пляжа пядь, еще немного пядей До магазина. Взглядом не могу Объять весь берег… Череп на ограде Нам говорит, что вор не подойдёт, Мы завершаем трапезу и шашки, Выходим к морю, грузимся на бот И уплываем. Ливень. Без промашки Дельфины бьются в молнии спиной, Плывём, пока моторчик не устанет. Потом, Луны не видя, под луной Лежим и через губы прорастаем