«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г.
Шрифт:
Вторым, названным, отцом был актер провинциальных театров, неуемный мечтатель и вечный неудачник Анатолий Васильевич Шварцман. В нем было столько душевного тепла, что оно могло согреть не только меня, а всех, кто встречался на его жизненном пути. Зато я не знал человека, которого бы он несправедливо обидел хотя бы раз в жизни. Он был всесторонне талантлив, не исключая удивительного качества альтруиста: людям — всё, а себе — что выпадет в осадок.
В романе «Ночь без сна» описана предыстория нашего знакомства. Вместе с труппой Минусинского драмтеатра он перебрался в Ачинск. Шварцману и его
Когда кто-то из старожилов Ачинска сказал ему, что я бездомный, хотя и фронтовик, и живу в городе не первый год, он подошел ко мне на одной из репетиций и просто сказал:
— Селись у меня.
Я не переехал к нему и продолжал ночевать в театре, а иногда и в редакции газеты, где работал прежде, чем стать актером. У Шварцмана было просто негде повернуться. А вскоре его семья даже пополнилась третьим членом — родившимся сыном Аликом.
Но мне навсегда запомнился его редкий в наше богатое противоречиями время благородный порыв, и вскоре мы стали друзьями. Он был режиссером, и ни в одном из его спектаклей я не оставался без интересной роли. Это явление стало доброй для меня традицией, которую иногда с известной иронией подмечали недоброжелатели, а они, как у всякого творческого работника, были и у меня. Казалось бы, чему уж завидовать, ведь моя карьера артиста только начиналась. Но театр есть театр. Здесь способны завидовать даже твоей нищете.
Кроме театра, была у Анатолия Васильевича одна, но пламенная страсть. Он считал себя выдающимся охотником нашего времени. Может, и в Ачинск-то переехал только потому, что город окружают многочисленные озера, а охотился Шварцман лишь на водоплавающую дичь. Иной охоты он не признавал. Даже промысел зайца считал преднамеренным убийством с отягчающими последствиями.
— Есть же на белом свете и такие чудаки! — удивленно воскликнете вы и будете правы. Но слова из песни не выбросишь, особенно, если оно рифмуется с другим словом. А здесь именно тот самый случай.
Где-то в середине лютой сибирской зимы, на одном из концертов, я похвастался перед ачинцами, что в сорок втором году работал здесь бонификатором противомалярийной станции и что, как свои пять пальцев, изучил ближайшие окрестности города, особенно озера, в которых травил личинки малярийного комара.
Сообщая об этом, разумеется, я не знал, что выпускаю джинна из бутылки. Оказывается, именно такого специалиста по озерам и не хватало Анатолию Васильевичу для полного человеческого счастья. Где больше комариных личинок, там и пернатая дичь, а где дичь, там и охотничья удача.
С этого дня для нас троих и началась целая эпоха подготовки к весеннему охотничьему сезону. Почему для троих? Потому, что по традиции на Руси всё делится на троих. К нам примкнул третий, актер и такой же, как Шварцман, заядлый охотник Георгий Михайлович Горский. Это о нем я писал в «Ночи без сна», где он фигурирует как благородный отец. Каждый день мы говорили только о селезнях
А время тянулось медленно — неторопким черепашьим шагом. Всё, о чем можно сказать, давно уже было сказано. Мы понимали не только одни слова, но и взгляды, и даже молчание. И от этого нам стало жить и неинтересно, и тоскливо.
Бодрило лишь одно бесспорное обстоятельство: он должен наступить, тот самый счастливый день. И он наступил где-то в мае. Под могучим натиском весны намылился и сошел снег на озерах. Репетиций уже не было, потому как театр готовился к ответственным летним гастролям.
Мы трое чувствовали себя заговорщиками. Никому ни единого слова о предстоящей охоте! На всех не угодишь. Люди бывают разные, некоторые так и осудят нашу великую затею. Мол, разорители и губители сибирской природы. Мало того, что наворчатся сверх всякой меры, так еще и пригрозят судом. А может, и в самом деле несовместимы актер с охотником, а охотник с актером? Над этим стоит подумать, хотя времени для размышлений у актера почти не бывает: нужно учить роли, а затем репетировать безостановочно до сдачи спектакля. Впрочем, и после премьеры нашего брата ждут те же заботы, которым не бывает конца.
В канун первой охотничьей вылазки Анатолий Васильевич вручил мне двустволку тульского оружейного завода, старенькую, но еще годную к употреблению:
— Бьет без промаха.
— А как же ты? — поразился я.
— У меня есть штука почище этой. Зауэр три кольца. Трофейное. Может, с этим самым ружьем охотился сам Геринг или кто-то еще из той проклятой банды! Они любили эту забаву.
— Ну и ну! — удивился я. — Откуда оно у тебя?
— Подарил один поклонник моего таланта. Разве б я мог купить его даже за годовую актерскую зарплату?
— Ты прав, — тяжело вздохнув, согласился Георгий Михайлович.
Принял я у Шварцмана эту самую двустволку, с любовью огладил её приклад, а что делать с ней, не знал. Дома-то у меня не было. Куда её определю? Но похвастаться хотелось и в редакции, и в театре. Такое везение случается у человека, может быть, лишь один раз в жизни.
С боевым оружием я был хорошо знаком с фронта. Там в моих руках перебывали и пистолеты всех марок, и автоматы, и даже пушки. Но то оружие — совсем иная стать. Оно предназначено для убийства людей и особой радости не представляло.
Так что одолели меня не самые веселые думы. В конце концов вернул двустволку её настоящему хозяину:
— Я не охотник, и ружье мне ни к чему.
— Если передумаешь, знай, что она твоя. Больше подарить тебе нечего.
Эти его слова невольно вызвали у меня ответную реакцию. Я зачем-то молниеносно оглядел комнатушку с голыми стенами, со шторами из пожелтевших от времени газет. И мне стало обидно за Анатолия Васильевича. Ничего не скажешь, талант. Но кому до него какое дело? Живет ли, умер ли — никого это не волнует, даже его многочисленных почитателей. Видно, время такое и такая у человека судьба.