«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г.
Шрифт:
— Тепленьким, — сказал еле дышавший из-за жары Танасе, и рассмеялся.
Выпив вина прямо из бутылки (за стаканом посылать было лень, но главным образом — стыдно) Танасе решительно включил диктофон. Отсутствие популярной мелодии внушило ему осторожный оптимизм: Танасе скрестил пальцы, и стал надеяться, что Наталья и Петреску поссорились.
— Я хочу сбежать из Кишинева. Я исчерпала этот город, и этот город исчерпал меня, — говорила курившая, видимо, Наталья.
— От себя, — Танасе с удовольствием отметил, что Петреску скучен, и потому смакует банальности, — не убежишь.
— Вые…и меня.
Танасе вздохнул.
— Оксюморон, —
— Ничего подобного милый, — проворковала Наталья — оксюморон был бы, если бы я сказала: вые…и, не коснувшись меня.
— Заткнись, и становись на колени.
Наталья, судя по глухому стуку, так и сделала. Петреску на пленке и Танасе в кабинете громко засопели. Правда, по разным причинам.
— Ты ведь не впадешь в меланхолию, милый. Правда? — прервалась Наталья.
— Когда ты ведешь язык вверх, — после паузы отвечал Петреску, — ты ведешь его в самое сердце Господне.
Он тоже лиричный, угрюмо порадовался Танасе, и выпил еще. И его она тоже бросит.
— Так ты не впал в меланхолию, милый?..
— Какая разница?
— Мы так не… — маленькая пауза на то, в отчаянии подумал Танасе, чтобы сунуть в проклятого лейтенанта раскаленное жало, затем перерыв, — …не договаривались…
— Некоторые женщины, — а вот тут, наверное, подумал Танасе, этот юнец покраснел… — делают это шумно, с обилием слюны, засасывают на корню. Ты — нет. Ты жалишь.
Ты жалишь меня в самое сердце, проклятый лейтенантишка, подумал Танасе, и начал набрасывать на бумажке приказ о ликвидации Петреску. С Константина было довольно.
— Слюна, — судя по звуку (слава богу, догадался не снимать на видео, со злобой подумал Танасе) Наталья плюнула на лейтенанта, а потом слизнула, — очень важна, больше даже… чем ты думаешь, милый…
— Так. Еще.
— Но… только не надо меланхолии. Это все так грустно. Так напрягает… мужчинка… Мы не этого искали. Мы не делимся проблемами, и у нас не бывает плохого настроения.
— Бывает, но, — Танасе показалось, что в словах Петреску он различил горечь, — мы не бываем друг с другом, когда нам плохо.
— И это…
— И это здорово.
Танасе представил себе Наталью с раскрытым над плотью ртом. Наверняка она выглядела словно сказочный Сфинкс, ждущий верного ответа. Константин захихикал. Приказ был закончен.
Несколько раз лейтенант на пленке снова начинал шумно сопеть, а потом наступила тишина.
В голове у Танасе крутилось лишь слово, одно слово:
— Отстрелялся, — прошептал Константин, и подошел к окну.
Осторожно открыл его, сел на подоконник, и глянул в низ. Ни мертвый майор Эдуард, ни три раза убитый, и воскресший стажер Андроник не видели, как на черно-белом мониторе в их кабинете Танасе подмигнул скрытой камере, и вывалился вверх ногами из окна на восьмом этаже.
Танасе летел очень долго. Сначала яркое солнце расплылось в его глазах радугой, стало густеть, будто кисель, и шептать, словно русалка. Вечность, вечность, вечность, шептал Танасе, стремительно падая вниз. Мотнув головой, он заметил, как на улице взорвалась шутиха. Под потолком неба повисли восемь цветных дирижаблей. Снизу помахивали красными ленточками на зеленых шестах карнавальные китайцы. Вдалеке урчал кит. В мозгу расцветала огромная белая роза: вот она разбухла, и, распустившись до предела, увяла и опала. Сверху посыпались оранжевые шары.
Константин Танасе грудью встретил асфальт.
В подъезде было что-то не так. И на лестничной клетке. Дверь была скошена. Крепление верхней петли
— Нарядись Меркурием, — попросила она его, — сегодня мы устроим необычную вечеринку. А-ля тусовка на Олимпе. С последующим бешеным совокуплением, конечно.
— Что? — не понял Петреску.
— Ох, — вздохнула она, — неужели в Полицейской Академии не учат, кто такой Меркурий?
— Это, скорее, для финансового института, — разозлился Петреску, — и если бы ты знала, как от твоей затеи попахивает провинцией!
Но, в конце концов, она его уболтала. Навалившись плечом на дверь, Петреску, вопреки ожиданию, слишком легко ввалился в коридор квартиры. Вихрем понесся по комнатам. Пустота. Если бы все было оставлено так, как обычно, он бы ничего не заподозрил. Словно лишая его последней иллюзорной возможности на что-то надеяться, Наталья скальпировала дом. Пусто. Нет мебели, кухня пуста, пропали даже обои. В ванной комнате сняты ванна и унитаз. Между комнат не было дверей, но Петреску уже знал, что перед тем, как двери вынесли, из них вынули стекла.
На полу ванной комнаты была снята даже плитка. Цемент местами потрескался. В одной из трещин торчал, — будто кусочек мяса, застрявший между зубов, — сложенный пополам лист бумаги. Отбросив шутовской рог в сторону, Петреску снял шлем, и, беззвучно ругаясь, наклонился к листу. Взял его. Развернул. Механический лист, неприятный, с неприязнью отметил лейтенант. Формат А4. Даже две фразы, набранные на компьютере и распечатанные на этой бумаге позже, смотрелись на листе неуместно. Обе они были буквально под верхним краем. Обилие пустого места коробило взгляд. Первая фраза была набрана шрифтом четырнадцатого размера. «Найди меня». Вторая, двенадцатым шрифтом: «Если видишь в этом смысл, конечно».
Пощечиной пройдясь по вспыхнувшей щеке лейтенанта, — даже обильный слой краски этого не скрыл, — лист пал на цемент. Безусловно, Наталья хлестнула Петреску этим листом.
Последний штрих: в квартире отключена даже вода. И лейтенант не смог смыть краску с лица.
Распахнув оконные рамы (пустые, пустые, конечно), Петреску долго глядел на двор, окруженный многоэтажными зданиями — муравейниками. Под окном толкали машину трое мужчин. У беседки рядом с маленьким футбольным полем курила женщина. Она присматривала за коляской, в которой спит ребенок. На поле играли в футбол подростки. Петреску решил, что сумерки скоро уступят ночи, но было все еще очень жарко. По его левой щеке струилась краска.