Шрифт:
Подснежником в наших краях местах называют сон-траву. А надо бы назвать мать-и-мачеху, с её жёлтыми невзрачными цветочками: вот настоящий городской подснежник.
Сейчас везде лес, города нет. А весна, говорят, в этом году поздняя. В деревне, из которой я иду, люди вели календарь, истерзав зарубками два столба за долгую осень и совсем уж длинную зиму. Что это была за зима — выжившие запомнят.
Мать-и-мачеха, медуница. Сосны, покорёжившие не только асфальт, но и трупы автомобилей. Тополя с прозрачно-зелёными от не выросших листочков кронами.
Стена — вот она. Слепящее, но холодное свечение перегораживает путь.
С каждой новой пройденной стеной мне кажется, что все эти стены сливаются в одну и крепнут, что всё толще барьер, отделяющий меня от дома. Настоящего дома. Но дороги назад нет, а вперёд идти приходится. Так что я просто зажмурился и пошёл, с привычной аккуратностью переставляя ноги. Пока не иссякло золотистое свечение и ещё немного.
А как сюрпризы надоели… Гораздо хуже, чем стены. Вот такие, которые начинаются раньше, чем откроешь глаза — особенно.
На голову свалилась пахнущая землёй мешковина, сквозь которую проникали колющие лучики света — на этот раз солнечного. Пыль посыпалась в глаза. Толчок швырнул меня влево, кто-то ударил по ноге, вынуждая сдвинуть ступни. Руки вздёрнули, ноги впилась верёвка или ремень. Я дёрнулся и упал бы, но меня держали цепко.
— Научились вязать, — с удовольствием отметил женский голос.
— Ну дык, не первый раз, — отозвался другой, тоже женский.
— Девчонки, вы чего, — произнёс я. В рот тоже полезла земля.
Мешок потянули кверху. Я завертел головой, уворачиваясь от колючих лучей.
Их было не больше десятка. И вовсе не только девчонки, всех возрастов тётки. Хотя, девушкой можно и бабушку звать — не обидится.
Женщины молчали, ждали чего-то, рассевшись на площадке, кто где мог. Успел отодвинуться надоедливый луч, и я, наконец, осмотрелся.
Не было сосновой поросли, зарослей, выбитых временем стёкол.
Не было автомобилей. Почти. В углу двора тосковал ярко-красный запорожец с отдушинами на крыльях, на вид совершенно новый. Ине было трупов. Совсем.
И ещё — не было никакой весны, было местное лето. Пышное лето с густым запахом тополиной листвы, с кистями отцветающей персидской сирени, с яркими, как в детстве, огоньками одуванчиков в некошеной траве газона, с голыми женскими руками и плечами. Бледными плечами: видно, тепло случилось недавно. Была детская площадка с качелями и полной золотистого песка песочницей и турником, к которому меня привязали. Левее, ближе к дому, начинался асфальт: трещины, но не от корней или травы, горелые спички, окурки…
А девчонки молчали и смотрели на меня не по-хорошему.
— Да чего тебе ещё, Анька, — заговорил наконец кто-то ворчливым мужским голосом.
Появилась в поле зрения Анька,
— Забирай, Серёга! Тёпленький ещё.
Вот здорово-то…
— Ну, ладно, — хмуро сказал Серёга. — А что вы за это хотите?
— От Костика отстань, что!
— Отвяжись, Анна, — Серёгин голос зазвучал, как у мужа, который в доме хозяин. — У нас с вами договорённость чёткая. А с Костиком твоим ничего не случится.
— Ничего? — удивилась Аня. — Ах, ничего? — повторила она истерически. — Ах ты… тварь ароматная! Сучий вы**к…
Ругалась она вдохновенно, но грязно, неженственно. Серёга не ответил, а когда тётка кинулась на него, просто оттолкнул её и пошёл своей дорогой. Анна ухватила стоявшую у яблони лопату и бросилась снова.
— Ах ты…! — Сергей был немногословен, он вырвал лопату у женщины из рук. Я видел, как Аня упала с рассечённым лбом, а мужчина спокойно исчез в проходе между домами, где в асфальт были врыты столбики. От машин.
— Опять, блин, — сказала одна из сидевших вокруг меня тёток. — Ублюдок, опять. Сколько можно?
— Уберём её, — глухо сказала другая, и остальные согласно поднялись и пошли к Ане. Только одна, мелкая и лохматая, всхлипнула: «Не хочу!» и постояла немного, с ненавистью разглядывая меня, потом поплелась за товарками.
Меня оставили привязанным удивляться такой реакции на убийство подруги. Я многое повидал, но меня до сих пор передёргивает. А их, вроде бы, и нет…
— Видел? Между прочим, пока ты не появился, нас не убивали. Тебя убивали когда-нибудь?
Оказалось, ещё не все ушли, и на бортике песочницы сидит ещё одна девица, конопатая, и задумчиво таращится на меня и играет столовым ножом.
— Убивали, — согласился я. — Но не убили.
— Ладно, — изрекла она невпопад. — Только не думай, что я ради тебя это делаю. Просто убивать не намного лучше, чем когда тебя убивают, а с девчонок и так хватит на сегодня. Ну-ка, гуляй до завтра!
Она приблизилась с решительным видом, будто собралась сдирать с меня этим ножиком шкуру. Лезвие ножа неожиданно легко перепилило стянувшую мои ноги бельевую верёвку. Потом девушка освободила мои руки, отступила и снова оглядела с подозрением.
— Иди, — мотнула она головой в сторону стены. — А то хуже будет, вот честно, хуже!
Своеобразные обычаи в этой общине. Я ничего не понял. Но надо уходить, когда так гонят. Я пожал плечами, зажмурился и пошёл в стену.
Сделать десять, двадцать осторожных шагов. Потом ещё десять шагов, пока режущий глаза золотистый свет не ослабнет…
На этот раз мне просто дали по голове, без всяких затей. Когда прояснилось перед глазами, тётки опять сидели вокруг, и снова било в просвет между домами утреннее летнее солнце. Я лежал на травке, две женщины деловито обматывали мои ноги. Это были те же самые бабы: я сразу узнал курносое веснушчатое лицо своей «благодетельницы».