День крысы
Шрифт:
Стандартная «трёшка» с двумя полулоджиями на разные стороны дома. Прямо за перилами одной из них — слепящая стена, с другой стороны золотистый барьер тоже подходит довольно близко. Тут было чисто, только кровать в боковой комнате не застелена. Естественно, никаких признаков запустения и запахов гнили. Газеты «Правда» и «Труд» на журнальном столике, детские игрушки в картонной коробке. Чувствуя себя ворюгой, забравшимся в квартиру, пока хозяева на работе, я заглянул в шкафы, но взял только новый рюкзак и футболку. Достал батон и кефир, разлёгся на диване, совершенно разомлев от забытой роскоши.
Долго
Над костром исходили паром две кастрюли супа. С курицей (и мяса в супе много), и не с травой какой-то или крупой, которую как бы можно есть. С настоящими овощами. Сардельки поджарили над углями. А в третьей кастрюле была варёная картошка. К ней масло, молоко, рыбные консервы, лечо… Бог с ними, с консервами, но картошка!
Она, конечно, прорастает самосейкой. Но то, во что она выродилась за тридцать лет, это уже не картошка. Найдутся старательные селекционеры, которые, взрыхляя, сажая, удобряя, получат клубни приличной величины. Лет через несколько. Сейчас любые уверения, что я-де ем каждый день жареную картошечку, это пустая похвальба перед соседями. Не верьте.
— Садись, — сказали мне и дали полную, дымящуюся тарелку.
Вот так! Я сидел у одного огня с теми самыми тётками, которые то ли вчера, то ли неделю назад проделали надо мной препаскудную операцию. Делил с ними хлеб, разговаривал совершенно по-приятельски. И узнал много интересного.
Почти все женщины были пациентками туберкулёзного диспансера, среди них затесалась одна невзрачная докторица Тамара. Проснувшись, они держались одной большой группой, хотя с едой плохо стало сразу. Кое-кто из туберкулёзников быстро стал загибаться, остальные, как ни странно, поздоровели. Видимо, в силу необходимости, ведь лечиться стало нечем. Глубокой осенью больницу решила приватизировать бандитская группировка, часть женщин решилась бежать. Таких историй я наслышался десятками. Необычным было то, что они попали сюда, в этот слой. Иначе неизвестно, как бы пережили зиму.
— Так халат у Ани ещё больничный? — спросил я, вспомнив, как она запахивала ватник, скрывая от меня прорехи на груди. — Но ведь тут одежды много? По домам?
— Вот в этом и фокус, — непонятно объяснила Тамара. — Просыпаемся, кто где лёг, в первый раз, когда сюда пришли. А одежда на нас старая. Вот в чём сюда попали, в том утром и оказываемся. Мы, конечно, сразу переодеваемся, уже и знаем, где что взять. А на другой день опять в старье рваном!
— Ты объясни человеку толком, — оборвала её Верка. — Тут вроде как день сурка, вот что. Только не для одного кого-то, а для всех сразу. И помним всё, что было вчера, хотя день опять тот же самый. Ну, как в том кино. Даже синяки и ссадины, у кого за день появились, утром исчезают. И вещи все, какие брали, каждое утро у нас пропадают, появляются на прежнем месте, и продукты в магазине и в столовой не съедены! Вот Костик по утрам заново картину рисует, каждый раз новую, а краски опять в магазин возвращаются, и банки не распечатаны…
Я подметил взгляд, каким Аня осадила говорливую Верку.
— А Лиля каждый день по «Наполеону» ест, — торопливо затараторила та. — Цветы вот нельзя вырастить, жалко. И сирень уже почти осыпалась… осыпается.
— Ты и сама не дура до тортиков, — возмутилась рыхлая блондинка.
— И перевязочных
— Ему про твои вечные месячные неинтересно, — вставила Лиля.
— Дура! — вспыхнула Верка. — Тогда сама рассказывай.
Но Лиле рассказывать не хотелось. Верка чуть помолчала, но слова в ней не держались, и она закончила с каким-то мрачным удовольствием:
— Главное — отсюда выбраться нельзя. Через какую стену не проходишь, снова сюда попадаешь, в утро следующего дня. Того же, но следующего… ну, ты понял. У нас уже почти все пробовали. Никак. А пятачок между стенами маленький. Это кажется, что целая улица, а стены сходятся прямо тут, в углы дома уходят… а с той стороны совсем круто закругляются. И не выйдешь, всё, — закончила она.
Вот оно как. Я уже понял, что возвращался на ту же точку не случайно. И Верка меня выгоняла за стену — и на другой день меня ждали уже… Каждый день, выходит, ждали. Вот только хронология у нас не сходится. Все эти «вчера» — «через неделю». Я — другой! Может, всё-таки смогу выбраться?
Если только захочу покинуть слой-оазис. Или не слой? Так, прослоечку.
Если не побоюсь оказаться в этом же месте, но в другом витке реальности, где одуревшие бабы ждут меня с дубинкой, верёвкой и прочими приспособлениями.
Я передёрнулся, вспомнив, как это было.
— А мужики после уже пришли, своей группой, — продолжала трещать Верка, злорадно поглядывая на меня. Почему-то ей доставляло удовольствие, что мне тоже отсюда не выбраться. И вдруг осеклась.
— Этот суп наш? — деловито спросил мужской голос. — И картоха?
Мужики пришли. Группой.
Трое парней, выбритых и относительно аккуратных. Девушки сразу замолчали, засуетились. Стали наливать кипяток в подготовленные термосы. Верка и Алина поднялись, придвинули к краю выбивалки десятилитровую кастрюлю, приготовились тащить.
— Завтра… кто у вас тут дежурный? — лениво осведомился один из мужиков. Я заметил, как блеснула запонка на манжете его белоснежной рубашки. Вот пижон. — Сергей сказал, чтобы пораньше приходили. Часам к десяти.
— Да вы сдурели, — возмутилась вдруг флегматичная Тамара. — На весь день к вам, что ли? Надо же, не хватает им. Козлы, а?
«Пижон» неприятно посмотрел на женщину.
— Тамарка — тоже идёшь с нами! Потому что Серёга сказал: кто будет выделываться, тому вне очереди! Вроде как наряд. Так что готовься, сегодня пойдёшь по всем. То есть по всем, кто захочет, — он оглядел Тамару ещё раз, пренебрежительно прищурившись. — Ну чего сидишь, пошли, я сказал! Возьми сардельки. И тарелки. Или ещё и на завтра хочешь наряд?
Тамара побледнела, хотела что-то сказать, но только плотнее сжала губы и поднялась. Да, вот тебе и благословенный уголок. Оазис…
— А это кто, новенький? — пижонистый снизошёл до того, чтобы заметить меня. — Новичок, надо бы зайти, представиться, э? Нехорошо так-то, за девчонок прятаться. Вон, помоги им лучше кастрюльку донести.
— Сам не сдюжишь? — удивился я. — Ты пуп в детстве надорвал, да?
— Как хочешь, — невозмутимо согласился мужик. Остальные так и не раскрыли ртов за время нашего разговора. — Не хочешь быть вежливым, не надо. Мимо не пройдёшь.