День между пятницей и воскресеньем
Шрифт:
Время шло, становилось еще гуще, еще темнее, и чувство долга в Лидочке все росло, пожирало и ее любовь, и ее саму. Столичную студентку, красавицу и хохотушку безжалостно выживала уставшая санитарка в сером халате с потухшим взглядом. Писем не было, Леня не приезжал. Папы не было, папа ее бросил. А больней и страшнее всего было то, что он сам так решил. Значит, она не была «самой лучшей», значит, она не стоила того, чтобы ради нее остаться на этом свете. Так может, она не стоила и Лени?
Спустя примерно месяц после гибели отца, когда она немного пришла в себя, она все-таки не выдержала и побежала домой к баб Мусе и баб Нюсе. У них же наверняка был Ленин адрес. Но дом оказался закрыт, а на хлипкой калитке
Последняя ниточка оборвалась. Осталась только перчатка. Теплый мех пока еще прятал в себе Ленин запах.
Николай. Леонид. Тогда и сейчас
— Лень, а давай еще возьмем бутылочку хорошего виски? Вон там дьюти-фри, смотри. Да и тут тоже, глянь, тут везде сплошные дьюти-фри. Ленька, мы в раю!
— Да не кричи ты, будто в первый раз в аэропорту, честное слово. Зачем нам тащить с собой виски, когда ты отель забронировал, где все, что можно, включено и подключено?
— Вот ты стал нудный! Ты прям испортился. Нудный и занудный. С кем я лечу? Где мой лучший друг? Ты его куда дел? Придушил? Что там тащить, один литр. У тебя и вещей уже нет, чемодан в багаже. А это, кстати, что там у тебя к пузу прицеплено? Вон, под футболкой? Барсетка, что ли? Ну-ка, покажи.
— Коля! Прекрати сейчас же, не трогай меня.
— Не, серьезно? Ты стащил из лохматых девяностых барсетку? А-ха-ха!
— Это не барсетка, и нет у меня никакого пуза. Не ори на весь аэропорт. Еще не выпили, а уже буянит. Это, чтоб ты знал, специальная поясная сумка, мне ее когда-то еще Зина купила где-то в Германии, что ли. После того, как я пятые ключи и третий паспорт потерял. А теперь у меня все всегда с собой. Видишь, как удобно. На пузе… Вот скажет тоже. На себя бы посмотрел…
— Ну, ладно! Нет у тебя пуза, не бухти. Документы к себе пристегнул, как дед старый. Все-все! Молодец, хвалю и тебя, и Зину, а теперь пойдем в магазин. О, смотри, там у них и очки есть от солнца. А я как раз не взял, эх, раззява я. С утра по-быстрому все в ванной сгреб, бритву, одеколоны, а про очки забыл. Тамара так прицепилась, что я готов был голым и без чемодана умчаться, лишь бы скорее.
— Это ты поэтому на улице торчал, когда я за тобой приехал? И давно ты там в кустах заседал? Между прочим, это мы из-за тебя приперлись сюда за четыре часа заранее. Что-то у вас как-то не особо ладится в последнее время с Тамарой? Или мне показалось? Или не спрашивать? А? Коль? Ну ты куда опять пошел? Стой! Да подожди ты меня!
Они шли по огромному аэропорту на этот раз полноправными пассажирами. Сегодня все было по-другому. Они сдали багаж, забрали посадочные, прошли паспортный контроль и вот, бродили по свободной зоне, пока наконец-то не осели в ирландском баре. Николай долго выбирал место получше, чтобы непременно было видно табло с рейсами: мало ли, чтобы не пропустить начало посадки. Он сто раз пересаживался со стула на стул, то включал, то выключал телефон и устроил настоящий допрос бармену относительно ассортимента крепких напитков. Леонид был на редкость спокоен, доволен и только иногда отшучивался. Однако тема Тамары не растворилась в воздухе, Николай сам завел разговор, сделав пару глотков. Вокруг стоял уютный шум, время от времени объявляли чьи-то рейсы, пассажиры приходили, уходили, все время что-то менялось, и во всем этом постоянном гвалте и чужом движении два старых друга будто оказались совсем одни. Идеальная обстановка для разговора по душам —
— Ты понимаешь, какое получилось дело, — начал он. — Ты сейчас, конечно, скажешь, что я подкаблучник и все такое…
— Не скажу.
— Да и не надо. Я тебе сам скажу. Я подкаблучник. Да, Леня, я подкаблучник. И знаешь, я всю жизнь повторял это с гордостью, честное слово, больше того, я мечтал быть подкаблучником. С детства. Все хотели велосипед, а я — жениться, и чтобы непременно в подкаблучники. Как в танковые войска, ага. Потому что, когда ты правильный подкаблучник, это не значит, что тебя унижают, придавливают, ущемляют, заставляют что-то делать насильно, нет. Правильный подкаблучник — это тот, который на все готов для своей жены. Он все для нее может. А это же силища. Это и есть мужик! Подкаблучники, они все крутейшие мужики. Они всё могут и вообще, и в частности. Хоть для страны, хоть в мировом масштабе. А для жены — особенно. Чего бы ей ни захотелось. Чтобы только была счастлива. Наряды, цацки, поездки, да хоть Луну! Хочешь Луну, моя красавица, — вот тебе Луна. В подарочной упаковке, с бантиком. Держи, дорогая, тебе. И вот когда она эту Луну распаковывает, бумажки хрустящие разворачивает, в которые Луна завернута, — ты ж старался, в самом дорогом месте ее достал, Луну эту, — и вот ты в этот момент сидишь и ждешь ее счастливой улыбки, чтобы глазки у нее загорелись, чтобы румянец по щечке побежал, чтобы она… знаешь, бросилась к тебе на шею и целовать тебя, и тискать, и обниматься. Вот ради всего этого… можно и Луну с неба.
— Ради благодарности?
— Ты знаешь, я тоже думал, что ради благодарности, но нет. Ни при чем тут, Лень, благодарность, мне не надо говорить «спасибо, я тебе очень благодарна», даже если искренне, мне нужно именно это, когда без слов — когда глаза горят и на шею. Всплеск какой-то, порыв. Ради этих чувств. Много разве у нас в жизни поводов, чтобы — бах — показать чувства? Не сказать про них, а показать. Ярко так, честно. Как фейерверк. Я ведь всегда за то, чтобы по-честному, Лень, ты меня знаешь. Не люблю врать, да и не умею, на лбу сразу все написано. Хотя пару раз в жизни соврал, да, но там по-другому нельзя было, а в любви никогда не врал, нет. Радость должна быть честная, любовь честная. Честное счастье. Да пусть маленькое, мещанское, но счастье же, Лень. Вот это самое: когда она к тебе на шею, потому что по-другому не может, потому что она же в этот момент счастлива. И вокруг как будто фейерверк, наш собственный. Да и это на самом деле не самое главное… Что-то я навертел сейчас, да?
— Есть маленько. Запутать меня хочешь? Я вообще-то тоже уже выпил.
— Сейчас, подожди, самое главное. Этот весь фейерверк, когда глаза, когда щеки горят, — это все бывает, знаешь, когда? Только когда она тебя любит. А говорить ничего не надо. Тем более вот это дежурное: «Да, я тебя тоже люблю». Или «спокойной ночи, любимый», а сама отвернулась и маску на лицо. Любовь, она же вот в этом…
— Когда к тебе на шею, я понял.
— Когда на шею, да, а еще когда шла куда-то, а потом вдруг вернулась и поцеловала… Просто так. Когда ты заснул, а она тебя гладит потихоньку или укрыла потеплее. Когда смеется, хотя ты ничего особо смешного не говорил, но она так тебя любит, что не может не смеяться. Хоть и шутки твои дурацкие, и сто раз она их все уже слышала. А смеется. Потому что хорошо ей с тобой. Было у тебя ведь такое, да?
Леонид смотрел в сторону и ничего не говорил.
— Знаю, что было. У тебя как раз и было. А я все только мечтал. Чтобы смотрела на меня и светилась. Чтобы шуткам моим смеялась. А если я приходил весь загруженный, весь в проблемах, то мог бы ей рассказать, поделиться. На мне же огромная корпорация, Лень.
— И тебе надо, чтобы Тамара выслушала, сказала, что понимает, и пожалела?
— Не, Лень. Чтобы молча взяла и разделась. А можно даже не раздеваясь. Выслушала, сняла бы трусики, расстегнула бы мне штаны и… И к чертям бы собачьим улетели бы все мои проблемы.