День Победы. Гексалогия
Шрифт:
— Пусть настанет это час, я жду с нетерпением! — воскликнул Исмаил бин-Зубейд. — Он рубит головы верным слугам своим, полагаясь на помощь неверных, а это неугодно Господу! И я готов стать орудием мести в руках Всевышнего, пусть это и стоило бы мне жизни!
Нагиз Хашеми, скрывавшийся под личиной саудовского армейского капитана, покинул дом, выбранный для встречи с Рузи, растворяясь в многомиллионном городе. Здесь он ничего и никого не боялся, сливаясь с толпой, легко меняя облик, да и никто не мог искать его здесь. О существовании иранского полковника знал лишь генерал бин-Зубейд, а ему Хашеми старался доверять.
На
— Едем, Махмуд, — приказал Хашеми, устало плюхнувшись на заднее сиденье внедорожника и подставляя лицо потоку прохладного воздуха, бившему из кондиционера. — На базу!
«Нисан» сорвался с места, напоследок огласив тихую улочку ревом мотора. Полковник Хашеми усмехнулся, видя суету людей на улицах огромного города. Привыкшим к спокойно жизни в достатке, им вскоре предстояло познать настоящий ужас, когда привычный мир рухнет без остатка. И он, Нагиз Хашеми, заставит их черствые сердца наполниться страхом.
Аркадий Самойлов давно уже перестал бояться. За месяцы, проведенные бывший главой российского Правительства в одиночной камере импровизированной тюрьмы, оборудованной в Раменском, он успел подумать о многом, смирившись заранее с любой уготованной ему участью. Самойлов, выросший в семье потомственных партийных функционеров, не был верующим, и даже в последние годы, когда по праздникам первые лица и приближенные к ним повадились посещать храмы, остался в стороне от этого поветрия. И все же теперь он стал сознавать, что высшая справедливость есть, и кто-то на небесах, незримый, но всемогущий, посылает ему справедливую кару за предательство. И оставалось лишь надеяться, что он же, тот, кому разные народы давали разные времена, не оставит Россию и ее народ в беде, простив им все вольные или невольные грехи.
За долгие недели заточения, прерываемого лишь появлением молчаливых солдат, приносивших пищу, американские армейские сухпайки, да выводивших пленника на недолгие прогулки, у Самойлова было время подумать обо всем. Сперва он боялся, да и как тут не бояться, но теперь страх сменился иным, неожиданным чувством — бывшему премьер-министру России стало стыдно.
День за днем проводил сжигаемый изнутри болью Самойлов в своей камере. Ему создали неплохие условия, обставили тесное помещение приличной мебелью, поставили телевизор и радиоприемник, даже стереосистему откуда-то притащили и давали книги, стоило лишь попросить. Никто не грубил арестованному, тем более, не бил, но даже вежливые надзиратели оставались надзирателями, а тюрьма со всеми удобствами не переставал быть местом заточения.
Несколько раз поначалу Самойлова навещал темнокожий мужчина с генеральскими погонами, Мэтью Камински,
Как долго я останусь здесь? — поинтересовался Аркадий Самойлов.
— Вас передадут новому правительству России, но пока оно только формируется, и за вас буду отвечать я лично и мои солдаты. Как только в вашей стране вновь появится сильная власть, вы покинете это место, и пусть ваши соотечественники решают, что с вами будет дальше.
— Те, кто пришел нам на смену на ваших штыках, никогда не станут сильной властью, — поморщился Самойлов. — Швецова выбирал народ, ему верили, его уважали все, даже враги, ведь это был лидер. А тех, кто сменил его, кто выбрал? Вы назначили тех, кто вам удобен, но люди просто будут презирать этих марионеток, заклеймив их предателями.
— В Ираке и Афганистане поначалу тоже было не просто, но мы справились, так что теперь там можно обойтись без нашего вмешательства. Здесь будет еще проще. Ваш народ будет ругаться, но едва ли перейдет от слов к делу. А с теми, кто все же готов действовать, мы справимся, благо, их едва ли окажется слишком много.
Это был первый разговор по душам. Затем Камински заглядывал к высокопоставленному заключенному еще несколько раз, они обсуждали происходящее в мире, но всякий раз американский генерал проявлял железную уверенность в том, что все произойдет именно так, как было задумано некогда в Вашингтоне.
А затем Аркадий понял, что во внешнем мире что-то происходит. Проснувшись ранним утром, он ощутил напряженную суету за стенами своей камеры. Разумеется, никто не спешил сообщить арестанту причину такой активности, и тем больше было его удивление, когда распахнулась тяжелая стальная дверь, и на пороге появился никто иной, как Натан Бейл. За ним следом в камеру вошел Реджинальд Бейкерс, с которым Самолйов лично знаком не был, но узнал с первого взгляда. а на заднем плане виднелись хмурые физиономии двух сержантов легкой пехоты в полной боевой экипировке.
— Добрый день, господин Самойлов, — произнес Бейл, проходя на середину камеры. — Смотрю, вы обжились тут, — усмехнулся он. — Да уж, много всего изменилось с последней нашей встречи.
— Чем обязан, господа?
Аркадий был растерян, и что-то в глубине души, какое-то шестое чувство, подсказывало, что не нужно ожидать ничего хорошего от этого внезапного визита.
— Господа, вы свободны, — меж тем обратился к солдатам Бейкерс. — Дайте нам полчаса!
Дверь закрылась, отрезая троих мужчин от окружающего мира.
— У нас есть новости для вас, Аркадий, — сообщил Бейл, усаживаясь за стол, на котором в беспорядке были разбросаны книги.
— Что же?
— Новая российская администрация, на переговоры с которой мы прибыли сюда, в Москву, настаивает на вашей выдаче, господин Самойлов, — вместо Бейла продолжил его спутник. — Вас хотят судить за государственный переворот и гибель президента Швецова. И наш президент считает, что это будет справедливо.
— Так же, как справедливо было лгать мне, обещая, что в случае смещения Швецова Россия избежит войны? И вы знаете, господа, что Алексей Швецов погиб не по моей вине, я никогда не хотел его смерти!