День поминовения
Шрифт:
Место у реки, где похоронили Прасковью, называется “Параскина могила”, хоть могилы давно уже не видно. Но разросся терновник от того, первого кустика. С него долго не брали ягод, говорили: нехорошо. Куст рос, обсеялся, пошли от него другие.
Протекли годы после войны. Мало кто помнит о Параскиной смерти, да и могила ее стерлась, сравнялась с берегом. Много таких могил оставила война у нас на земле — безымянных, едва заметных и вовсе заровненных.
Но терн растет, разросся на этом месте терновник — колючий кустарник, приносящий темные плоды вроде мелкой сливы — сладкие и терпкие. Теперь их охотно берут и здесь.
Длинные острые иглы покрывают ветви кустов, уколы их болезненны. Терн, терновник, терние. Из него был сплетен когда-то терновый венец, ставший символом мученичества, мученической смерти.
Растет
“А как я похоронку на Ванечку получила — сейчас вспоминать не хочу. И как я замуж второй раз вышла, тоже промолчу, то вже неинтересно рассказывать”
Второй муж, Осип, увез Ганну с детьми в Полтаву, свой родной город, в сорок шестом году. А познакомились они в Сорочинцах, он приезжал к родным. Ганна жила у матери. Баба Дуня умерла в год окончания войны. После известия о гибели Ванечки стала бабка совсем плоха — теряла память и заговаривалась.
Умерла старая Докия Ивановна странной, неспокойной смертью.
В День Победы, девятого мая сорок пятого, Ганна ушла с детьми к матери, бабушка идти с ними не захотела, осталась дома. День шел к вечеру, вдруг вспыхнула, запылала старая Евдохина хата и вмиг сгорела. Когда люди прибежали на пожар, от хаты ничего не осталось, кроме печки да одной из глиняных стен в глубоких трещинах. Среди обуглившихся бревен рухнувшей кровли, горячих углей и головешек дымились остатки домашнего скарба.
Односельчане поворотили догорающие балки, поворошили спекшуюся домашную утварь, поискали, нет ли останков сгоревшей бабы Дуни. Ничего не нашли и тут увидели: на ветках старой яблони висят иконы. И поняли — Докия Ивановна сама подожгла хату. Иконы посовестилась жечь, вынесла. А куда делась баба Дуня, куда запряталась, догадаться не могли. Поискали в сарае, в саду. “Ничего — объявится”. Но она не объявилась.
Дня через три после пожара пастухи, что были с конями в ночном, услышали за лугом волчий вой, пошли на него и, войдя неглубоко в лес, увидели под старым явором сидящего волка с поднятой кверху мордой. Волк поднялся и не спеша, спокойно ушел в чащу орешника.
Под деревом, притулившись к стволу, сидела бабушка Дуня. Голова ее свесилась на грудь, будто заснула старая, притомившись.
Докия Ивановна была мертва.
Стоит явор над водою, В воду похилився, На козака пригодонька,— Козак зажурився. Не хилися, явороньку, Ще ты зелененький, Не журися, козаченьку, Ще ты молоденький. Не рад явор хилитися,— Вода корни мое, Не рад козак журитися, Так серденько ное. Ой, поихав на чужбину Та там и загинув, Свою ридну Украину Навеки покинувСВИДАНИЕ У ЗВЕЗДЫ
Мария Николаевна
Молоковоз доставил Машу с детьми в Новую Белокуриху по адресу, указанному в письме. Знакомая подыскала Маше комнату с печкой-“голанкой”, горницу. Дом стоял на краю села, огород спускался к речке, кончался зарослями черемухи, в саду росли яблони, под окнами посажены цветы. На этом конце села избы стояли редко, было просторно, широко, виднелись лесистые горы.
Хозяйка — пожилая дородная сибирячка — встретила приехавших приветливо, но без особой ласки: все же обуза. Однако ребята, прижавшиеся к Маше, тоже оробевшей, смягчили ее сердце. Матрена Михеевна была солдатка и этим уже близка Маше. Мать взрослых дочерей, она помнила, что такое дети малые.
Хозяйка захлопотала, налила воды в умывальник, быстро поставила самовар, огонь загудел в его трубе. Матрена Михеевна поставила на стол тарелки, вытащила из печки чугунок с картошкой и половину тыквы, запеченной с молоком, пригласила позавтракать. “Только с хлебом у нас плохо, не обессудьте”.
За столом у самовара и состоялось знакомство, о котором Мария Николаевна и поныне вспоминает с благодарностью. Суровая, неприступная на вид Матрена Михеевна была человеком добрым, участливым, хотя и по-крестьянски скуповатым, расчетливым, но ведь и время не располагало к щедрости, приходилось думать о черном дне.
Хозяйка согласилась присматривать за детьми, пока Маша будет на работе. Правда, зачем Маша идет работать, Матрена Михеевна не могла понять: у нее есть аттестат, то есть деньги от мужа, она будет получать в сельпо хлеб, правда, не каждый день, но когда привезут, отдадут за все дни, иногда выдают эвакуированным кое-что из продуктов. Зачем же работать?
Когда Маша пыталась объяснить, что в войну необходимо работать, каждый должен приносить пользу, Матрена Михеевна согласно кивала головой, но видно было, что истинной причиной она это считать не может. В разговоре выяснилось, что Маша будет в часы работы ходить с интернатскими ребятами в столовую, и тогда хозяйка поняла:
— Вот так бы сразу и говорила, питание — это теперь главное дело.
За комнату Маша договорилась платить деньгами, за остальное Михеевна денег брать не хотела:
— Будете уезжать, оставишь мне что из вещей, плохо у нас насчет одежки.
Хотя отношения с хозяйкой строились на деловой основе, она скоро привязалась к москвичам, свалившимся к ней на руки, и отдавала им столько внимания и сердца, что отдарить это было невозможно.
1942
...Рана совсем пустяковая, в левую руку, мягкие ткани, пожалуйста, не волнуйся, кажется, после ранения дают небольшой отпуск, но доберусь ли до вас, не знаю, надежды мало. Писать могу и буду писать тебе часто, моя любимая.
Ты вряд ли представляешь эту войну. Теперь у меня есть время подумать и осмыслить свое место на фронте. В прошлую зиму, когда мы погнали немцев от Москвы, я видел множество зверств фашистов — убитых женщин, стариков, детей, детские трупы в колодцах — и крепко зарядился ненавистью и чувством мести — гнать и бить, бить. С таким зарядом в груди трудно удержаться, чтобы не схватиться при случае самому. И я не только агитирую, но и стреляю
Вот тебе вырезка из нашей фронтовой газеты “За правое дело”. Ты поймешь меня, дорогая, надеюсь,— я не хвалюсь, а объясняю тебе свою работу.
“За несколько дней до начала сраженья агитатор тов. Пылаев прибыл в роту командира Федорова. Все время агитатор проводил в беседе с бойцами — с группами, индивидуально. А когда началось сражение, Пылаев не оставил роту, пошел с ней в атаку на фашистские укрепления. Немцы оказали отчаянное сопротивление, работали все огневые средства врага. Наши бойцы шли вперед решительно и смело Совсем недалеко от врага осколок вывел из строя командира роты тов. Федорова. Капитан Пылаев взял командование на себя и повел бойцов дальше. Рота выгнала фашистов с занимаемого рубежа. В этом была немалая заслуга мужественного агитатора-большевика”.
— Вот ваша группа.
Заведующая интернатом Фаина Фоминична вошла с Машей в большую комнату. Дети десяти-двенадцати лет стояли в два ряда — мальчики, девочек почти не видно. Маша взглянула на лица, подумала: будет трудно.
— Подтянуться! — скомандовала завинтернатом.
Ребята переступили с ноги на ногу, кое-кто схватился подтягивать штаны, кое-кто скроил рожу, но плечи распрямились.
— Вот ваша группа, двадцать человек, в том числе три девочки.
Кто-то фыркнул, Фаина Фоминична нахмурилась.
— С ними надо построже, держите их вот так! — она сжала в кулак пухлую руку.— Придется вам поработать. А вы слушайтесь свою новую воспитательницу, не доводите до плохого. Понятно, о чем я говорю?
Невнятное бормотание было ответом.
Сердце у Маши сжалось. Она чувствовала себя слабой и беспомощной. Двадцать пар глаз смотрели на нее настороженно, неприветливо. Намек на что-то, случившееся с предыдущей воспитательницей, хорошего не сулил.
Фаина Фоминична напоминала портреты императрицы Екатерины Второй: внешность ее была примечательна, но неприятна. Скошенный к шее подбородок, маленькие, близко посаженные глаза, полная фигура, властность и величие во всем облике.