День поминовения

Баранская Наталья Владимировна

Маша поняла: подвода все же будет — от сельпо. Но продавщица, прочитав записку, ушла за перегородку и, повозившись там, вынесла что-то, обернутое в старые газеты, подала Маше. От свертка пахло навозом

— Требушины четыре кило,— пояснила продавщица,— даем женам фронтовиков.

Маша стала отказываться. Продавщица пристыдила ее:

— Как можно, это вам за мужа дают.

Валя обрадовалась требушине, схватила нож и побежала на речку — мыть и скоблить, а Маше велела начистить полведра картошки и пять головок лука.

Обед был хорош: требуха

тушеная с картошкой и луком. Кто не ел, не знает, как вкусно,— особенно если до этого ты дней десять не обедал.

На рассвете следующего дня Маша, наученная Валей, нашла возле сельпо старого возчика, который возил молоко на сливной пункт, чуть не доезжая Новой Белокурихи. На узкой телеге с крутыми боковинами стояли два больших бидона, худая грязная лошадь с отвисшей губой понуро досыпала прерванный сон, а может, просто мечтала о торбе с овсом, вкус которого еще слабо держался в памяти.

С молоковозом сошлись на том, что завтра, в эту же пору, он заберет детей и вещи на подводу, а сам он и Маша пойдут километров пять-шесть пешком до сливного пункта.

— А уж потом довезу тебя с форцом,— обещал старик.

Валя дала на прощание ведро картошки, от денег отказалась:

— На что они нам, бери, все ж будет что поесть в первый день на чужом месте.

 Май 1942 г.

Дорогая моя, посылаю тебе стихотворение, которое дал мне списать один сержант. Я спросил, чье оно, он ответил: “Наше, солдатское”.

Жди меня, и я вернусь. Только очень жди... Жди, когда из дальних мест Писем не придет... 

Маша выучила стихотворение наизусть, повторяла. 

Жди меня, и я вернусь Всем смертям назло... 

Он обещал. Она ждала. Она верила. Всю свою волю, всю душу она вкладывала в это ожидание.

ЧЕРНАЯ ВОДА ПОД ЯРОМ 

Ганна Петровна

Не спит Ганна, думает уже много раз передуманное.

Все едут к могилам: кто не первый, а кто в первый раз. Таких еще много, что искать едут, значит, надежда есть.

А Ванечку никто не искал, он сирота, рос без родителей, у бабки. И она давно умерла. И я, жена его, опять замуж вышла, тоже не искала, только плакала.

Думает небось Ванечка: “Про меня забыли, а я троих оставлял — жену Ганку, сына Егорушку, дочку Аришу, еще не роженную. Должен обо мне кто-то вспомнить”.

Говорили старые люди — кто на войне убитый, непременно в раю будет. Значит, Ванечка в раю. Только где этот рай? И не найдешь того человека, который знать может.

Вот про ад все знают — жизнь умудрила. Ад — вот он где: на земле. Война и есть ад. И главный сатана в аду был Гитлер.

Мотается

ад, как цыганский табор, по всему свету туда-сюда. Бьют, бьют, бьют людей, и мужиков, и женщин. Детей тоже бьют. Разве не ад?

Ад, ад... А что такое ад? Тысячелетия люди старались представить себе ад. Рассказывали, рисовали, писали — пером, кистью, на бумаге, на штукатурке, на досках. Черти мучают грешников огнем, каленым железом, страшные чудища кишат вокруг адских костров и печей...

Теперь мы знаем, сами в нем были, видели и слышали. Имя ему — война.

Да, мы видели ад — настоящий, всамделишный, сущий. Огонь, дым, зияние земли, черное небо, горящие люди, раздавленные тела, грохот, вой, крики, плач. Ад, какой он есть в двадцатом веке. Страшней библейского, страшнее всех картин написанных, нарисованных ранее. И хозяев и слуг ада знаем мы, люди XX века. Это не те черти, которых мы поминаем при всякой неудаче, не фольклорные мохнатые, хвостатые, с копытами и рогами, не забавная нечисть из сказок, не членистоногие голохвостые гады Иеронима Босха и не Падшие ангелы, подобные Демону Врубеля или Воланду Булгакова.

Нет, хозяева ада имеют обличие людей и кажутся вполне людьми. Они могут иметь обычное, даже приятное лицо. Они умеют высказывать человеческие мысли, выказывать человеческие чувства, скрывая черные помыслы, тайные бесчеловечные планы. Они умеют говорить одно, а делать другое. Они могут убивать, пытать, уничтожать. Они изворотливы, хитры и, обманывая всех, остаются в обществе людей. Им надо числиться в рядах человечества, они боятся быть разоблаченными, из этих рядов изгнанными, заклейменными и проклятыми.

Этим сходством с людьми и страшны хозяева современного ада, расположенного не в недрах, а на самой земле, во многих ее краях, на множестве пространств. Но рано или поздно они будут заклеймены и прокляты. История сама отделит их от людей, сама оценит и разобьет их памятники.

Ганна и Ваня поженились молоденькими — ей было семнадцать, ему — восемнадцать. Не хотелось ждать, пока Ваня отслужит в армии, только осенью ему идти. Она говорила: “Не бойся, я тебя дождусь”,— а он торопил со свадьбой: “Отобьют тебя хлопци, ты дюже красива”. У Ганны были карие очи, коса ниже пояса, губки-вишни, как поется в песнях.

Ваня был ладный, сильный парень, хоть красоты в нем особой не было: глаза голубые, светлый, отец у него был русский. Он пошел в отца. Неизбалованный, до работы охочий. Рос у бабки.

Хатка ее, крытая соломой, стояла в большом саду на самом краю села Великие Сорочинцы — большого села, вытянутого по берегу реки на несколько километров.

В середине села, где быстрый и сильный Псел на излучине ударялся о высокий берег, возвышалась белая церковь, подняв крест на стройной колокольне. В этой церкви крестили Николая Васильевича Гоголя, он в Сорочинцах жил в детстве. Потом он написал рассказ “Сорочинская ярмарка”. Этим и было знаменито село, богатое и прибыточное.