День разгорается
Шрифт:
— Забастовщиков ходил бить?
— Ну, ходил! — оглядываясь, как затравленный зверь, ответил допрашиваемый.
— От фараонов водку получал?
— А вам какое дело?
— С полицией снюхался? Печки-лавочки вас там с нею?
— Да пошли вы от меня к...
— Но, но! Легче! Мы тебе пошлем!..
Ребята обступили парня теснее, и вид у них был внушительный и грозный. Парень понял, что дело принимает скверный оборот, и попытался выкрутиться.
— Да вы что, ребята, да я разве что-нибудь?..
— Ладно, ладно! С полицией возжался,
— Ребята!.. Ох!.. За что же?.. Ой!..
Ребята избили парня и напоследок пригрозили:
— Не вздумай жаловаться, а то и насовсем тебе нутро отшибем!..
Жаловаться избитый не стал. Но назавтра же по всему предместью стало известно об этом случае. И почти все с веселым злорадством хвалили ловких и догадливых ребят:
— Справедливо поступили! Так ему и надо!
— Вот еще бы других, которые шлялись с попами и крючками. Тех бы тоже поучить!
— Чтоб неповадно было!
К этому времени снова, несмотря на аресты, на кажущийся разгром бунтовщиков, появились на заборах свежие листки. И не только на заборах появились они: их подбрасывали в сени флигельков, во дворы, их клали неизвестные ловкие руки в самые неожиданные места. И их нельзя было не читать.
Перечитывая их, обитатели предместья начинали смутно чувствовать какую-то новую правду, которая обходила их до этого где-то стороной. И в жажде постичь и понять эту правду многие стали искать людей, которые знают ее, стремятся к ней и ведут за собой других.
Эти люди словно только и дожидались того, в нужную минуту появились.
В нужную минуту два-три рабочих самого большого кожевенного завода и несколько кузнецов-молотобойцев, пришедших из кузнечных рядов, собрались на квартире одного из своих товарищей, побеседовали, потолковали, перебрали всех известных им рабочих предместья и кузнечных рядов, выделили самых ненадежных и выбросили их, а об остальных порешили:
— Этих можно. Не засыпят!
Потом привели из города нового человека. И когда привели с великими предосторожностями на верную квартиру, почтительно и с некоторой хвастливостью говорили о нем:
— Комитетчик. Из комитета социал-демократической партии...
У комитетчика была солидная седая борода и узловатые мозолистые руки. Он приступил к делу сразу, без всяких подходов и обиняков. Всмотревшись острыми и чуть насмешливыми глазами в наполнивших комнату рабочих, он глухим и немного раздраженным голосом сказал:
— Обидное положение у вас, товарищи. Прямо сказать, никуда положение!.. Совестно подумать: рабочий народ, а в пакостном деле участвовали некоторые. Неужели никто не мог заранее образумить?..
Укоризненный взгляд старого рабочего обежал сгрудившихся поближе к столу, за которым он сидел, и обжег их.
— Ведь вот есть же у вас сознательность, а как же вы допустили, чтобы некоторые с наименованием и по положению рабочие в погроме прямое участие приняли? Как?
Старик оперся кулаками о стол и откинулся на спинку некрашеного соснового стула.
— Вот
— Нет!.. — сорвался с места черноглазый, черноволосый рабочий. — Нет, товарищ! Это безобразие больше не повторится!.. И к тому же напрасно обижаешь рабочих. Какие это отсюда рабочие на погром пошли? Никудышные, так, летучка всякая, шваль. Главным образом, пьяницы, которым на свете всего дороже водка. Он зальет глаза вином — и хоть на кого полезет с ножом, отца родного не пожалеет!..
Пристально взглянув на черноглазого, старик постучал кулаком по столу.
— Ладно. Допустим... Может быть, и самые отъявленные. Ну, а все-таки несознательность. И вина на тех, которые повыше и которые кое-чему уже подучились, то-есть на вас, товарищи. Да. И чтобы дальше так не повторилось, давайте займемся делом... Положение сейчас такое...
Просто и без всяких отступлений и прикрас старик рассказал о настроениях в городе, о силах, которые имеются у организации, и о том, что каждому сейчас надо делать. Его речь была ясным и вразумительным уроком хорошего, спокойного и многознающего учителя. И слова его воспринимались легко и укладывались в сознании людей прочно и надолго...
Уходя с этого собрания, старик что-то вспомнил, усмехнулся и покрутил головой.
— Да, вот еще что. Тут, я слышал, у вас некоторые ребята вроде самосуда устраивали. Так смотрите, чтобы какой-нибудь ошибки не вышло. Не распускайтесь! А то сгребете первого попавшего, поучите, а он, оказывается, невинный!..
Несколько голосов весело и уверенно ответили:
— Нет! У нас без ошибки!..
— У нас эти, которых учить надо, меченые!.. Не ошибемся!
В общественном собрании в люстрах и шандалах оплывали стеариновые свечи. За карточными столами было малолюдно. Игра шла вяло. Многих партнеров недоставало. Оставшиеся нервничали по всякому поводу. Во-первых, надоела неустроенная жизнь, вот то, что приходится сидеть при свечах, что газеты не выходят, что почта и телеграф бездействуют. Во-вторых, приостановилось поступление доходов: торговля захирела, заводишки остановились. Наконец, никуда нельзя было выехать и ничего неизвестно было, что делается на белом свете и что творится в центре, в Петербурге.
Суконников-младший, сдавая за своим столом карты, пытался шутить:
— А наши краснобаи теперь пулечку в тюремной камере составляют! Весело!
— Оставьте, Сергей Петрович, пулечка? В общем и Пал Палыча, и Скудельского, и Чепурного жалко. Люди солидные и вдруг вместе со всякими длинноволосыми и голодными социалистиками в тюрьму!..
— А вот редактору, так поделом! — подхватил другой. — Пусть ему прижмут хвост, может быть он поумнеет!
— Пожалуй, что и верно! Стоит.
— А чем же все-таки, господа, все это кончится? Ведь конца-краю не видать!