День сардины
Шрифт:
— Выходит, ты влюбился?
— Ну нет. Этого еще недоставало — влюбиться в моем возрасте. Но отчего бы мне не погулять с ней иногда?
— Да, если она согласится. Знаю я этих девчонок. Они хотят, чтоб ты все время был с ними. Не любят делиться.
— Ну нет, хватит с нее двух вечеров в неделю.
— А как же Мик?
— Он не узнает.
— Ему это не понравится — и ко всему ты еще другой веры.
— Да ведь это просто так, несерьезно. Буду на всякий случай держаться от него подальше.
— Маму не успеешь вспомнить,
— Пускай.
— Созовет своих ребят, и они тебя в порошок сотрут — я уж не говорю о том, что будет с его сестрой.
— Крошку он не тронет!
— Еще как тронет, и предки тоже дадут ей жизни.
— Пусть только попробуют, я им дом спалю, — сказал он. — Пусть только пальцем ее коснутся…
Я видел, что его не переубедить.
— Ладно, старик, дело твое. Но гляди в оба.
Он смотрел через овраг и оба моста туда, где виднелись крыши портового квартала; ветхие, покосившиеся домишки, лепящиеся на крутом скате холма; грязные, мощенные булыжником улицы, обвалившиеся крылечки, разваливающиеся лестницы.
— Как ее зовут?
— Тереза.
— Но ведь это имя святой.
— А что это была за святая?
— Не знаю. Какая-то добродетельная, одним словом — праведница.
— Артур…
Я сказал: да, слушаю.
— Значит, ты думаешь, я влюбился?
Тут нельзя было ответить прямо.
— Одно тебе скажу: видно, в этой крошке что-то есть, раз она так крепко тебя зацепила.
— Ты в самом деле так думаешь? — спросил он.
— Уверен в этом.
Я ушел, а он остался мечтать и все глядел в ту сторону — наверно, ждал, когда у нее в окне свет загорится. И это Носарь, самый отчаянный из городских ребят! Если есть кто-то над миром, то он, видно, нарочно всякие штуки подстраивает, для смеха. Я потому так говорю, что в это самое время Келли со своими дружками разгромил наш штаб, до которого было рукой подать. Наверно, они следили за Носарем и пошли другой дорогой. А может, они шли по дну оврага, и он их не видел. Все может быть. Ведь он глядел совсем не в ту сторону.
3
Да, братцы, славный был вечер. Теплый, безветренный, мягкий и чуть печальный. У каждого крыльца сидели на стульях старухи всех пород и размеров, от сорока до девяноста лет, и рассказывали анекдоты или сплетничали. Мужчины стояли рядом или сидели, спустив с плеч подтяжки, курили и наслаждались отдыхом. Разговоры то и дело прерывались громким смехом.
На углу нашей улицы и шоссе широкий тротуар, и там под старым трухлявым каштаном, на котором почти нет листьев, стоит скамейка. Летом это любимое место старых кумушек, потому что мимо все время едут машины и, если что случится хоть у черта на рогах, они все равно узнают об этом не позднее чем через десять минут. Теперь здесь сидела моя старуха с несколькими соседками, и я тоже сел из вежливости.
Надо мной,
— Вот молодой Ромео, — сказала миссис Троттер; ей уже под девяносто, и у нее такая уйма внуков, что по воскресеньям, когда вся родня приходит ее навестить, им приходится обедать на лестнице и на заднем дворе.
— Что-то ты поздно сегодня, сынок, — сказала моя старуха.
— Сидел у реки, на закат любовался.
— С девушкой, конечно, — сказала миссис Тэппит и засмеялась; смех ее был похож на рев старого осла.
— Ну нет, он никогда не гуляет с девушками, уж я-то знаю, — сказала моя старуха.
— Чего не видит глаз…
— Я вот тоже думала, что наш Джо такой, — сказала бабушка Троттер. — Все дома сидел, собирал радиоприемники. А потом пришел вечером домой и сказал, что женился, — и когда он только успел…
— Это они успевают, не беспокойтесь, — сказала миссис Тэппит.
У меня хватило ума промолчать. Я знал, что им скоро надоест перемывать мне косточки. Поэтому я предоставил делу идти своим ходом, но моя старуха не сводила с меня глаз, и я поневоле чувствовал себя виноватым. Этим старым кумушкам пальца в рот не клади. Они такое знают, что иногда только глаза разинешь да подумаешь — может, я и впрямь это сделал, да сам позабыл.
— Взять, к примеру, хоть Джека Смолмена, — сказала бабушка Троттер. — Вышел из тюрьмы. И в первую же ночь его поймали с поличным в обувном отделе кооперативного магазина, а его дружки с фургоном удрали. Меньше суток как из тюрьмы вышел, а уже опять и сам влип и жена влипла.
— Он заработал год, а она девять месяцев, — сказала миссис Тэппит, и все, в том числе и моя старуха, покатились со смеху.
— Бедняжка, — сказала миссис Тэппит, — она так хотела, чтобы все было прилично. Помню, когда его в тот раз посадили, она ужасно убивалась.
— Я была, я была при этом, ах, это такой ужас! — затараторила бабушка Троттер, кивая, как старая китайская кукла, и жуя губами.
— Мы стали его ругать, но она накинулась на нас, как тигрица. «Ладно, — говорит, — одно я вам верно скажу: он всегда был чистый и аккуратный — за всю жизнь с ним я ни разу не видела его без воротничка и галстука».
— А ведь у нее восемь, не то девять детей! — воскликнула бабушка Троттер. — И представьте себе этого красавца — воротничок прямо на голой шее…
И пошло, и поехало… Если хотите узнать жизнь, найдите эту старую скамью под деревом. Вам откроют глаза, и притом совершенно бесплатно. Только надо, чтобы они вас не видели. Эти старухи всех здесь знают и не станут с чужим откровенничать.
Наконец мы отправились домой. Я пошел вперед быстрым шагом, потому что у наших ребят не принято ходить с матерью, но моя старуха догнала меня и тронула за рукав; меня ожгла мысль, что она хочет взять меня под руку, — я посторонился и пропустил ее вперед. А старая Тэппит добавила последнюю каплю.