Шрифт:
Дина Рубина
День уборки
Нюра берет недорого - пять рублей за день. Но это, конечно, с хозяйскими харчами и чтоб за обедом обязательно поднесли. В этом пункте Нюра особенно не кочевряжилась, годилось все: и сухое, если белой в доме не водится, и портвейн, и даже домашняя наливка.
А что, домашняя наливка, если ее по правильному рецепту сделать, лучше любого магазинного. Вот, к примеру, какое домашнее делал всегда Владимир Федорович, царствие ему небесное! И смородинную, и рябиновку, и сливянку - и все из своего, все на даче росло. А однажды даже из винограда сделал, из того самого, что их молодая приятельница
Веселый был покойный Владимир Федорович, и умер-то совсем не старым - и шестидесяти восьми не было. Жить и жить... После его смерти Галина Николаевна и дачу продала, и машину продала. А зачем ей машина? Одна как перст осталась. Детей-то у них с Владимиром Федоровичем не было, единственная дочка еще в младенчестве умерла.
Одна только радость - это молодая приятельница с юга иногда в Москву приезжала. Сама-то Нюра ее не видела, не приходилось как-то, а вот портретик на стене в кабинете Владимира Федоровича часто рассматривала. Моет там окна или полы натирает и нет-нет да и взглянет на портретик, а то подойдет и смотрит, смотрит... На лицо ее как-то смотреть хотелось. Чистое очень лицо, губы улыбаются, обманывают губы, а глаза вот обмануть никого не могут. И раздор этот улыбающихся губ и тоскливых глаз был на портрете весь как на ладони.
Нюра, бывало, смотрит, смотрит, потом смахнет пыль со стекла и жалеючи так спросит портретик: "Ну, че прикидываешься-то?" Однажды обернулась, а в дверях кабинета Владимир Федорович стоит - локтем в косяк уперся, сильной пятерней седые волосы назад забросил.
– Что, Нюра, - и кивнул на портрет, - нравится?
– Ага.
– Она отступила на шаг и, склонив набок голову, еще раз окинула взглядом портрет.
– Только скушна чего-то...
– Нет, - возразил он, - она веселая... Она такая.
– И не нашел слова, только прищелкнул пальцами.
– Это, Нюра, женщина, перед которой - плащ в грязь!
Недаром писатель. Придумал тоже - плащ, и вдруг - в грязь. С чего это?.. Впрочем, к красоте чьей бы то ни было Нюра относилась уважительно, может быть, потому, что сама была кургузенькой женщиной с постоянно воспаленными от возни со стиральными порошками красными веками без ресниц, со смешным тонким говорком.
Были у Нюры клиенты и поважнее. В ее записной книжке (а у Нюры, как у всякого делового человека, была записная книжка) такие адреса встречались ой-ей! У нее была своя клиентура уже много лет. В основном Нюра убирала Большому театру, некоторым писателям и двум композиторам. За ней охотились, переманивали к себе, к ней "составляли протекцию", потому что Нюра брала недорого, а возилась весь день: и окна мыла, и полы натирала, и стирала. И все делала на совесть, а это сейчас большая редкость.
О Владимире Федоровиче Нюра вспомнила сегодня потому, что убирать к ним шла. То есть не к ним теперь, конечно, а к ней - Галине Николаевне. День подошел - семнадцатое октября. Галина Николаевна давно на семнадцатое записалась.
Вот только добираться Нюре было далековато - из Мытищ. На электричке, потом на метро с одной пересадкой, а там на автобусе.
...Время неуклонно тянулось из осени в зиму, и этот день - мутный с самого утра - был, наверное, последней гирькой на весах природы, клонящихся к зиме. Летящий острый дождь то набирал силу, то сникал, как бы раздумывая перейти ему в снежок или еще потянуть эту осеннюю волынку.
В
За дверью зашлепали тапочки, и какая-то чужая женщина долго возилась с замком, приговаривая низким хрипловатым голосом: "Сейчас... минуту... Свинство какое-то..." Наконец дверь открылась, и Нюра увидела в коридоре девочку. Девочка была в ситцевой косынке и веселом фланелевом халатике Галины Николаевны.
– Я смотрю, туда - не туда попала?
– удивляясь, спросила Нюра.
– Туда, туда...
– сказала девочка низким женским голосом.
– Ну заходите, холодно...
В коридоре девочка принялась раздевать Нюру, чего никогда никто еще не делал, даже собственная Нюрина дочь Валя, и этим привела ее в еще большее недоумение.
– Ой, да спасибо, да не надо, - смущаясь, приговаривала Нюра, а сама прикидывала: кем может приходиться Галине Николаевне эта девочка, так свободно чувствующая себя в хозяйском халатике? "Должно быть, внучатая племяшка из Торжка", - наконец сообразила она и вспомнила, что вроде когда-то уже видела эту девочку, лицо знакомое.
– А я по уборке, - сказала Нюра.
– А я знаю, - просто сказала девочка.
– Вы - Нюра... Пойдемте, мне велено вас завтраком накормить.
У нее было хорошее лицо с доверчивым выражением ничего не понимающего в жизни ребенка. Вот только мелкие веснушки портили. "Может, израстется", - с сочувствием подумала о ней Нюра. Впрочем, на кухне, где было посветлее, стало видно, что девочка постарше, чем показалось Нюре сначала. Можно ей было дать теперь и восемнадцать, пожалуй... Она быстро нарезала сыр, колбасу, хлеб, разбила на сковородку четыре яйца. "Племяшка...
– подумала Нюра, принимаясь за еду.
– Ихняя порода - кормить не жалея".
– Я забыла, вам наливку когда давать? Сейчас?
– Не, эт в обед! А то разморит, - охотно объяснила Нюра.
– А что там?
– Рябиновка...
– Девочка подняла бутыль повыше, и жидкость заколыхалась в ней тяжелым кроваво-розовым телом.
– Дядя Володя делал.
– А ты племяшка будешь?
– Нечто вроде, - как-то неопределенно ответила она.
– Так наливать?
Нюра полюбовалась на полную бутыль, помедлила, изображая озабоченность предстоящей уборкой... На самом деле это было то непредвиденное благо, которое случайно, в спешке обронила жизнь, и не поднять это благо было преступлением.
– Ну, плесни чуть...
– разрешила Нюра. Заедая рябиновку толстым бутербродом и чувствуя, как знакомо согревается веселым теплом выпитого душа, Нюра неожиданно поделилась:
– Сейчас в метро мужик какой-то замуж звал. Вы, грит, очень мне подходящая, мне лицо ваше нравится. Доброе, грит, лицо...
Девочка села напротив Нюры, подперла подбородок сцепленными в кулак руками и серьезно уставилась на Нюру, подалась к ней детски доверчивым лицом.
– Приличный человек?
– спросила она.