День уборки

Рубина Дина Ильинична

– Но у него же работа, какие-то дела, друзья...

– Какие друзья?!
– простонала Галина Николаевна.
– Послать к черту всех друзей, когда на считанные дни приехала любимая женщина! А он в первый же день потащил вас на какой-то идиотский день рождения, к каким-то чужим людям... Бог мой, а когда же вдвоем побыть, поговорить, когда друг другу в глаза поглядеть!

– Оставьте, Галина Николаевна, - устало сказала Лина.
– Это - жизнь, а вы все роли в каких-то пьесах вспоминаете... Он не герой-любовник, он обыкновенный человек, у него масса забот и обязательств...

–

Перед всеми, только не перед вами! Бедная девочка... Был бы жив Володя...
– голос ее осекся, наступила тишина, и через мгновение она прокашлялась и высморкалась.

Нюре надо было пройти на балкон, белье развесить, но проходить пришлось бы через спальню, а она не решалась появляться там сейчас. Так и сидела на краешке ванны, бессмысленно глядя, как капают из крана нерешительные капли.

"Конечно, у их папаша - главбух... Они свому Сережке дочку министра хотят, - думала Нюра, и сердце ее заходилось от возмущения и острой жалости к своему ребенку - худенькому, кудрявому, глупому и беззащитному.
– Им моя Валька неподходящая... Ниче-о-о... Пусть им ее живот глаза колет, пусть на свово внука по соседству любуются... Не дам аборт делать, не дам! Родим по закону, и фамилию ихнюю напишем, и будут каждый месяц как по расписанию платить, сволота важная!"

– Да, - наконец тихо проговорила Лина.
– Да, я чувствую, что надо нам объясниться. К чему тогда эти письма, мучительные телефонные разговоры, просьбы приехать... Я поеду к нему сегодня, и...

– Вы поедете! Поедете на очередное унижение. Он даже не позвонил, а вы собираетесь ехать... Не пущу!

Нюра воспользовалась паузой, подхватила таз с бельем и открыла дверь спальни.

– Галинниколавна, - сказала она, - вот, вроде - все. Развешу, и обедать можно.

– Ну, прекрасно, - кивнула Галина Николаевна.
– Спасибо, Нюра.

Кормила Галина Николаевна всегда отменно. Первого наливала глубокую тарелку до краев, над кастрюлей не замешкивалась глубокомысленно, как иные жены народных и заслуженных, а клала щедрый кусок мяса. И второго - от пуза, да в придачу на стол и селедочку подавала, и грибков. И печеное всегда у нее водилось. А главное, - ставила на стол перед Нюрой большой фужер синего стекла и наливала - до краев!

Нюра и за обедом болтала не переставая: - Галинниколавна, я ведь кухню немецкую взяла, знаете? У композитора - носатый такой, знаменитый. Ну, знаете, его песни эта поет... патлатая, как ее...

– Дорого отдали?

– Да нет, даром, считай... Они финскую кухню взяли, а я, значит, за эту вцепилась. Красивая - десять прыдметов. Яшичек красный, яшичек серый.

Лина почти не ела. Она сидела, напряженно прислушиваясь к телефону в спальне, и, хоть слушала Нюру и кивала, взгляд ее теплых карих глаз был рассеян.

– Смотрите, тетя Галя, - негромко бросила она, кивая на газету, лежащую сбоку от нее, на подоконнике.
– Государственную премию получил...
– И назвала фамилию известного писателя.

– Ну что ж, он заслужил, - откликнулась Галина Николаевна.
– Вы знаете, Линочка, они ведь с Володей дружили в молодости...

– Да, вы рассказывали.

– Но потом он оказался замешанным в одной некрасивой истории, а Володя -

вы же знаете его категоричность - был большой специалист по порче отношений. Ну и разошлись...
– Она помолчала, вспоминая.
– Мы жили тогда у Никитских ворот, в крошечной комнатушке. Володя писал свою первую пьесу, денег не было ни гроша. Боже, что за время было чудесное, голодное, счастливое! Володя, помню, ходит, ходит по комнатушке этой, попишет немного и снова ходит. Потом вдруг бросится на диван, руки за голову заломит и восклицает трагически: "Почему я так много работаю?! Ну почему я так много работаю?! Потому что мне лень остановиться".

Лина, тихо улыбаясь, не сводя глаз, смотрела на Галину Николаевну, и Нюра подумала, что этих двух людей связывает нечто большее, чем родственные отношения.

– Слышь, - неожиданно для себя сказала Нюра Лине.
– А давай мы замуж тебя выдадим. Лина засмеялась и сказала:

– Давайте.

– Я женихов много знаю!
– горячо и всерьез заговорила Нюра.
– Я ж людям убираю... Вот Матвейлеонидыча, академика, сын недавно разошелся. Хороший жених. Красивый... только немного лысый.

– Нюра, оставьте, - сказала Галина Николаевна, хмыкнув.

– Нет-нет!
– возразила Лина.
– Очень интересно! Продолжайте, Нюра, значит - красивый и лысый... А сам он - тоже академик? Или еще только профессор?

Нюра чувствовала подвох, хоть Лина и смотрела на нее ясными глазами, без тени улыбки, но остановиться уже не могла.

– Не, он кандидат... Леонид Матвеич, Леня, значить... Хороший, очень умный, добрый.

– Так, Леня. А чего это он с женой разошелся - умный, добрый?

– А понимашь, - доверительно проговорила Нюра, несколько даже понизив голос.
– Она брылась. А он не знал, - и торжественным взглядом окинула оторопевших Галину Николаевну и Лину.

– То есть как - брилась? Бороду, что ли?
– в замешательстве спросила Галина Николаевна.

– Не, она вся волосата была. И ноги, и руки, и спина, и...

– Ну, будет, Нюра, за столом-то...

– До самой свадьбы брылась. А наутро - это мне мать его, Елизавета Прохоровна, рассказывала - наутро он выходит из комнаты, убитый как есть, смурый-смурый и говорит: "Мам... ты мне дай еще одно одеяло... Она колется... Не могу с ей спать". Мать так и села: как колется? "Вот так, говорит, - как обезьянка..."

Лина как-то странно закрутила головой, замычала и выскочила из кухни. Вскоре из кабинета послышался ее громкий и серьезный голос:

– Не над чем смеяться, между прочим. Бедняги оба...

Минут через пятнадцать она вышла из кабинета и показалась в дверях кухни. Нюра как взглянула, так и оставила полную ложку в тарелке.

Лина переоделась, видно, собралась уходить. Не было блеклой голубой косынки, просторного хозяйского халатика. Густые клубы волос цвета тяжелого старого серебра вились вокруг головы, лицо было бледно, припудрено, губы тронуты темной помадой. И вся она, плотно схваченная тонким черным джемпером, черными брюками, черным велюровым пиджачком, в котором плечи ее казались надменными, строгими, хрупкими, была похожа на старинное украшение из благородного серебра в черном бархатном футляре.