День, в который…
Шрифт:
Проснулся командор от резкой боли в паху. Самое кошмарное пробуждение для мужчины. Вторым сознательным ощущением была навалившаяся тяжесть и чужие волосы на лице. И даже во рту.
Спать в подвесной койке вдвоем неудобно. Воробей фактически лежал на нем — должно быть, весьма романтично, только вот дышать тяжело. Колено же Воробья уперлось Норрингтону в пах и придавило там самое дорогое (перед сном, к слову сказать, отмытое водой из того самого бурдюка, — ко всему привыкает человек; а мыться при помощи Воробья, который не мог, разумеется, остаться
Кривясь от боли, командор отодвинул это колено. Провел ладонью по лицу, вытягивая изо рта чужие пряди. По потолку струились голубоватые блики от освещенных луной волн. Пират застонал и заворочался во сне, уперся локтем Норрингтону под горло; голое плечо атласно поблескивало голубоватым. Ворох темных волос… Спина Воробья оказалась сплошь располосована рубцами от ударов «кошкой» — совсем старыми, уже плохо заметными; но сама мысль о страданиях, причиненных этому человеку…
Командор отодвинул и локоть. Попытался привстать, но привстать было никак; все же он кое-как дотянулся до сбитого в ногах одеяла, натянул его на них обоих.
Сколь чудовищна была, если задуматься, вся сцена: в одной койке чуть не в обнимку двое голых мужиков… и кто?! Немыслимая, невероятная, кошмарная ситуация грозила крахом всего — карьеры и жизни, скандалом, позором, трибуналом, разжалованием в матросы в лучшем случае; а он просто лежал — расслабленный, еще полупьяный, глядя в потолок, — а потолок качается, то заваливаясь, то выпрямляясь, качается вся каюта с квадратами лунного света на полу, и сам качаешься в койке, поскрипывают веревки, протяжно скрипят переборки и плещется за бортом вода… Вся жизнь — эта ночь. Стиснув зубы, он впервые в жизни приказал себе не думать о будущем.
Возможно, ему стоило бы удивиться неосторожности Воробья, вторую ночь подряд засыпавшего, можно сказать, в объятиях недавнего злейшего врага; вздумай он, командор, взять этого горе-капитана в заложники… Но зачем? Даже если бы ему удалось выпустить из трюма своих людей и с ними захватить корабль, на что было бы мало шансов, учитывая разницу в численности между ними и пиратской командой, — но даже если бы… Ведь «Жемчужина» действительно шла в Порт-Ройал, так зачем бы ему… Нет, на самом-то деле, основание для подобной попытки у командора было — служебный долг, обязывавший его бороться с пиратами и истреблять их, — но в свете последних событий… Командор был искренне уверен, что долг британского офицера никак не может требовать от него подлости.
…А Воробей себе дрых, изредка всхрапывая, и невинности его лица позавидовал бы ангел. И даже запах перегара командор почти перестал ощущать. Притерпелся… Волосы его были под головой командора, и на его лице, с этими косичками, побрякушками, — Норрингтон боялся шевельнуться; он дышал запахом этих волос, и заодно запахом этого одеяла, которое в делах любовных понимало, должно быть, побольше него, Джеймса Норрингтона, — если представить, чему оно тут, надо думать, бывало свидетелем…
Он устыдился этой мысли раньше, чем успел ее додумать. «Джек…» Скосил глаза; неудобно подвернувшаяся кисть Воробьевой руки на подушке казалась совсем темной. Дотянувшись, командор очень осторожно переложил эту руку поудобнее, — и только тут осознал, что проделал это не дыша.
Словом, чувства командора, хоть он в них себе и не признавался, были самыми романтическими, — и, вместо того, чтобы задуматься о военном трибунале, что было бы, несомненно, гораздо уместнее, он думал о Джеке Воробье.
Ему впервые пришло в голову, что, в сущности, он ничего не знает об этом человеке. Ни фамилии, ни происхождения — каковое, впрочем, несложно представить… «Но лучше, ей-Богу, не надо…» Он не знал даже, сколько Воробью лет — на вид не дашь больше тридцати, максимум тридцати двух, но если десять лет назад он уже командовал кораблем?..
…Прервала эти размышления тень, метнувшаяся в лунных квадратах. Командор обернулся к окну, — а в окно, синеватый в лунном свете, глядел, скаля длинные клыки, сгнивший обезьяний череп — и белки поблескивали в провалах глазниц, и костяшки пальцев, торчащие из истлевших манжет, вцепились в оконную раму…
Последняя мысль — о том, что, в сущности, почему бы Воробью было не командовать кораблем в двадцать лет, бывало и не такое, Морган примерно в этом возрасте командовал эскадрой, — скользнула по инерции. Норрингтон не успел испугаться. Зато он успел вскочить, стряхнув с себя Воробья, — оказавшись в койке на коленях (одним коленом — на Воробье же; тот заворочался, сонно забормотал что-то), увидел внизу на полу недопитую бутылку рома, припасенную пиратом, надо думать, на утро, — схватив за горлышко, швырнул в чудовищную морду в окне.
— Э-э-э!.. — Воробей, видя бутылку в опасности, вскочил тоже (при этом выдернул из-под командора ногу, и тот едва не растянулся поперек койки), замахал руками. — Эй!
Обезьяний скелет с пронзительным верещанием шарахнулся в сторону, бутылка разлетелась, ударившись в оконную раму. Лицо пирата выразило всю гамму гнева и скорби человека, переживающего страшную потерю, — причем произошло невероятное: на несколько секунд Воробей онемел с открытым ртом и лишь молча тряс перед лицом растопыренными пятернями.
В следующую минуту на палубе завопили. Затопали бегущие ноги. Захлопали двери, что-то упало и покатилось; от топота сотрясался потолок, верещала проклятая зверюга, орали и бранились на разные голоса; зазвонил — затрезвонил — колокол на баке… Вскочивший командор рванулся было к двери — как был, в чем мать родила, о чем второпях вовсе позабыл, — как на грех, запутался ногой в веревках койки, рванулся, вырвался, — и, растянувшись на полу, открыл дверь лбом как раз в тот момент, когда в нее забарабанили снаружи.