День войны
Шрифт:
стоящий на вершине Эвереста.
* * *
Ты пишешь на компьютере сценарий,
пока часы с минутами текут.
В нем – всё, но преимущественно барий.
Россия твой попутчик и маршрут.
Ее ты рисовала в подворотнях,
когда болела за Локомотив,
кормя собак на улице голодных.
В литературе веруешь во взрыв.
В других делах меняешь обстановку,
надев
Выходишь в сапогах на остановку
и ловишь проходящее авто.
Летишь в машине по Мскове и Пскову
одновременно, так как твой двойник
копирует твои шаги и слово.
Читаешь вечерами уйму книг.
Горишь огнем и смотришься закатом,
пылающим сто тысяч лет подряд.
В ладонях перекатываешь атом.
Сознанием своим творишь джихад.
Неверных убиваешь в том искусстве,
в котором ты Чечня и Пакистан,
и говоришь спокойно и не в чувстве,
что ты снимаешь фильмы, как путан.
* * *
Вишневая тачка промчалась в уме.
За нею проехали молча пожарные.
Сегодня я пью, отдыхаю в Зиме.
И стойка заполнена выпивкой барная.
Танцуют девчонки, глотают абсент,
глазами поэзию делая крепкую.
Я долго курю политический Кент.
Залысины прячу под гористой кепкою.
Совсем не хочу напиваться сейчас,
но надо, поскольку по телику Хаузер
готов уничтожить Куэйда – Кавказ.
Висит третий час и не движется браузер.
Его я глазами давлю, тороплю,
и вслух исполняю мелодии целые.
Пора в туалете курить коноплю.
Искать подсознанием желтое, белое.
Зеленое в городе Череповец,
где Ева на шее Адама повешена.
Так мясом торгует ночной продавец.
Он в прошлом – доцент, а оно – его женщина.
* * *
Армения расправится еще.
А ты до нитки под дождем промокла.
Вопрос с тобой нисколько не решен.
Я на тебя взираю через стекла.
Не вижу твоего во тьме лица.
Его собою перекрыли капли.
Я в детстве на участке у отца
сломал однажды за работой грабли.
От страха наказания в земле
я их зарыл, похоронил и спрятал.
Печени, мед и сахар на столе.
На улице стучит по древу дятел.
Он будто бы зовет тебя ко мне.
Мне кажется, ты слышишь эти звуки.
Я часто вижу облик твой во сне.
Меня твои укачивают руки.
Скрывают от нашествия Бату,
от
поскольку ты Австралия в цвету
и от меня за сотни километров.
В тяжелой и взыскательной Москве,
где деньги в головах друг друга прячут.
С тобою отдыхали мы в кафе.
Глотали пиво и не брали сдачу.
А после я героем стал Иглы.
Поэтому внутри своей квартиры
я знаю только то, что Ходжалы
теперь возможен в каждой точке мира.
* * *
Когда-то мы отсюда уплывем,
взойдем на небо горестное всё же.
Текут вдоль берегов причал и дом.
И дрожь бежит по вымышленной коже.
Ты смотришь на нее издалека,
хоть оная является твоею.
Живешь на свете долгие века.
Поглаживаешь средним пальцем шею.
Она легка, воздушна и вольна
нести любовь и пламя над собою.
Так Балабанов снял кино Война,
в котором – солнце, берег, шум прибоя.
И двое у горящего костра,
сомкнувшие свои навечно руки.
Я думаю, что ты моя сестра.
Мы с самого рождения в разлуке.
Как мост над головой разведены.
Теперь ты ешь в кафе пирог и пиццу,
при этом видя пушкинские сны.
Поехать хочешь осенью на Рицу.
Но крутишь целый вечер бигуди,
сыграв ноктюрн на флейте водосточной.
Без Западной Осетии в груди
не получить в сознании Восточной.
* * *
Тупой и еще тупее
по городу к нам идут.
Один из двоих грубее,
второй из них проститут.
Они покупают книги,
читая обложки их.
Показывают всем фиги.
Роняют на небо чих.
У них в портупеях пушки.
Они обожают плоть
того, кто Дантес и Пушкин.
Их к солнцу ведет господь.
Показывает им воздух
из пепла и из огня.
Тупой обожает отдых,
тупее поит коня.
На нем до тупого скачет,
но падает из седла.
Они обожают плачи
барана, быка, козла.
Прекрасных таких животных,
что в разных живут домах.
Тупой, покормив голодных,
пинает испуг и страх.
Товарищ его скупее,
поэтому он – душа.
Тупой и еще тупее -
Россия и США.
* * *
Ладонями отыскиваешь влагу