День жаворонка
Шрифт:
— Да все в порядке. Иначе и вы бы ко мне не пришли, верно же? А сами-то видели фильм?
— Острый он, Юрь Матвеич. Социально острый фильм.
— А почему бы нет? Кто этого боится? Есть другие «табу», а социальная острота… Если честно, я совсем иного хочу. Впрочем… Выпьем немного?
Старик не стал отнекиваться. Слава богу, осталась водка после вчерашнего заевского захода, втроем с Дуней выхлестали бутылочку, а вторую только начали — Дуня воспротивилась. Она хранила Юрку от загула, и он, надо сказать, стеснялся ей перечить.
Теперь сидели
— Раньше я по всей стране разъезжал, — говорил старик, польщенный Юркиным внимательным взглядом. — И на Алтае, и у сванов, в таких селениях, куда орел не залетал; в Сибири жил у хлыстов, — любопытнейший, знаете ли, народ…
— Писали?
Морщинистые веки старика опустились, голова пошла из стороны в сторону.
— Пробовал. Скучно получается. Сам вижу, что скучно. — И оживился снова: — Вот ведь что выходит: много видел, а сказать не могу, а другой искусством этим, стервец, владеет, а не видел ничего. Ну что тут делать?
Юрий и сам уже думал об этом.
— Это разные вещи, поверьте, — сказал он. — Ведь вот человек, которому дано, он что увидит, услышит, иной раз прочтет даже, и сразу — ну, как сказать? — завертится в нем во-от такое большущее колесо, а оно приведет в движение маленькие колесики — машина целая! — и отведет от плоского, от обычного — за предел увиденного. Проникновение за предел…
— Что, что? — живо перебил старик. — Куда проникновение?
— Ну, немного в сторону. — улыбнулся Юрка. — Мы все спешим по укатанной дорожке вперед, вперед, от рождения к смерти. А ведь есть жизнь и в ширину… градусов этак на пятнадцать!
— Вы шутите, — устало произнес старик. Он весь осел, поставил стакан, опустив голову почти до скатерти. — Шутите. А меж тем… когда доходишь до моих рубежей… нет суеты, веселья, любви… все отсечено. Вот тогда вдруг: а чем утолиться? А? Не смейтесь. Вы молоды.
— Я не смеюсь, — ответил Юрка. Он теперь и правда не смеялся. Потому что в этом понимал старика. Он знал источник, который порой слишком взахлёст, а порой скудно поил его. Но старику такой источник не дан. Да и стоит ли пригоршня чистой воды навечной прикованности к ней?
— Вот вы, Юрь Матвеич, сказали — жизнь на пятнадцать градусов в ширину…
— Может, и на двадцать пять.
— Найдите, найдите ее!
Казалось, старик сейчас бухнется на колени. «Эх, напоил его», — покачал головой Юрка и улыбнулся снисходительно.
— Постараюсь. Вам не говорили на студии? Меня оформили на должность господа бога!
Гл. VIII. Соблазн
Смотреть квартиру пошли почти что всей съемочной группой: подружились за эти полгода.
Квартира была хороша — однокомнатная, с альковом, широким коридором, заставленным книжными полками. Кухня и все прочее в белом кафеле.
Юрка
Когда переезжал, Дуня, провожая его, плакала. Она была крепенькая, старая уже, а румяная, и пахло от нее простым мылом, хорошо стиранными льняными и полотняными одежками.
— Как от сердца отдираю! — причитала она. — Вот ведь дальний сродник, а как сын, как сын родный!
Юрка был удивлен и тронут. Он мало думал о Дуне и не знал, что принят в ее сердце. Он накупил ей всякой одежды, сластей, положил большую пачку денег на комод, под бывшую свою пепельницу. Он знал, что едва ли навестит старуху, а она к нему не сберется, не отважится — так хоть память добрая будет.
Новоселье справляли шумно, пьяно, весело. Тогда впервые в его доме появился некто Алик Родин, которого считали хорошим комическим автором, но в фильмы не брали. Он был сравнительно молод еще, красив — строен, изящен в повадках, смугл, светлоглаз, с длинными и очень черными девичьими ресницами и короткими вьющимися волосами.
Он подсел к ним в ресторане ВТО, куда закатились после худсовета — обмыть картину. Тогда, помнится, он довольно забавно изображал директора студии в роли официанта. Теперь Юрка позвал его к себе, по какой-то непонятной ассоциации связав его со светлинкой, радостью, дохнувшей тогда в ВТО детским — восхищенным и придирчивым чьим-то взглядом, осязанием чьих-то жестких светлых волос, похожих на сухую болотную траву. Было там, произошло в ресторане этом что-то неуловимое, оставившее свет и тепло.
На новоселье Алик, усевшись за стол, подпер ладонью щеку и бабьим пьяным голосом (пьян он не был вовсе) затянул «Хазбулата» на какие-то свои слова:
Ты уж встал, Ты уж сел, —(вместо: «Ты уж стар, ты уж сед»).
И все подхватили эту игру в похожие созвучья. Кино-председатель колхоза, человек с тоскливыми глазами, изображая концертного конферансье, объявил «Поэму экстаза» Скрябина:
— Скрягин. Поем из таза.
— Тонкий ход! — кричала Нина Смирнова. — То есть Дон-Кихот!
— Арон Мюнхгаузен! — подхватил тот же Алик. Он пел на мотив нашумевших тогда «Ландышей»: «Ты сегодня мне принес Синий труп из-под колес…» — и даже тут все клонились от хохота. Было прекрасное ощущение братства и озорства, и, разгулявшись, Тоня Лебедева очень забавно изобразила порывистую Лолиту Торрес — как она поет, поет, что бы там ни было, даже когда из-под нее выхватывают стул (Юрка взялся подыгрывать), даже падая, целуясь, глядя на предсмертную агонию возлюбленного (того же Юрки), только песенка печальней, да плечи дергаются, да слезы текут.