Deng Ming-Dao
Шрифт:
– Ага, так ты – ученик Вана, – сказал мастер Лю, завидев Сайхуна.
– Да, – торжественно заявил юноша. – Простите мне мой вызов. Я действительно дерзок и по достоинству оценю кое-какие добрые указания на этот счет.
В душе же Сайхун говорил совсем другое: ну погоди, толстяк, я иду.
– Ладно, можешь атаковать меня любым способом.
; – Вы – мастер. Должен ли я проявлять уважение и сдерживать себя?
– Если ты поступишь так, я сильно огорчусь.
‹; Услышав эти слова, Сайхун ухмыльнулся: еще бы! Сейчас он мясник, перед которым стоит жирный боров. С этими мыслями он вынул два острых и длинных кинжала.
Мастер Лю подобрал подол своей длинной рубашки и пригладил несколько одиноких волосков на гладком черепе. Он лишь
«Ладно, твоя гордость не спасет тебя», – подумал Сайхун и бросился на Лю.
Он с удивлением заметил, что в первую же секунду схватки старик без •сякого труда выбил у него из рук оба кинжала. Потом мастер Лю широко улыбнулся, погрузив свой кулак размером с кувалду в живот Сайхуну.
Однако одного-единственного удара было явно недостаточно, чтобы преодолеть долгие годы тренировок, и Сайхун просто отступил назад. Переваливаясь, мастер рванулся вперед. Сайхуи изо всех сил несколько раз ударил его, но это было все равно что делать массаж киту.
Разволновавшись, Сайхун отбежал за столик, чтобы выиграть немного времени, но испытал настоящее потрясение, когда мастер подпрыгнул и перекатался через стол, словно гигантское пушечное ядро из жира. Сайхун понял, что сможет победить, только если будет бороться с мастером Лю. Он быстро шагнул в сторону от мастера и провел захват сзади. Все, теперь мастеру не вывернуться.
И тут раздался громкий звук – это мастер выпустил огромную струю газов из кишечника. Никогда еще Сайхун не ощущал такого отвратительного зловония. Комок тошноты мгновенно подступил к горлу, а мастер легко развернулся и сильным ударом лишил Сайхуна сознания.
…Сайхун пришел в себя уже в доме своего учителя. Ван Цзыгаш, недовольно ворча, обрабатывал его раны различными лекарствами и мазями. Позади возвышался озабоченный, но не скрывающий удовлетворения мастер Лю.
– Да-а, теперь мастер Ван долго будет сердиться из-за того, что один из его учеников потерпел поражение, – ехидно заметил мастер Лю.
– Мастер Лю тебе не по зубам, дрянь ты такая! – прикрякнул Ван на Сайхуна. – Ты опозорил меня.
– Не принимай это близко к сердцу, старый друг, – успокоил его Лю. – Он хороший боец. Я был вынужден применить мое секретное оружие.
– Нет!… Только не это! – воскликнул Ван.
– Именно это, – гордо подтвердил мастер Л ю. Потом он склонился над Сайхуном: – Многие годы, мой мальчик, я тренировался, совершенствуя это свое умение. Я ем много мяса, яиц и особых трав. Если хочешь, я научу тебя этому.
– Мастер очень добр ко мне, – слабым голосом пролепетал Сайхун. Он чувствовал новый приступ дурноты.
– Запомни, малыш, – подмигнул ему Лю, – у мастера всегда найдется кое-какой сюрприз в рукаве.
И оба старика направились к двери, хихикая, как расшалившиеся мальчишки.
– До встречи в кинотеатре, – бросил юноше мастер Лю, проворно выкатываясь из двери.
Глава двадцать шестая Сон бабочки
Этo было почти через два года после ухода Сайхуна с Хуашань. Он стоял кулисами Шанхайского Оперного театра. Сайхун чувствовал необходимость сделать карьеру, и оперная труппа давала для этого неплохие шансы. БЩе более важной была возможность получить постоянную работу в эти •Ййкелые военные годы. Работа была артистичной, выразительной и интеллектуальной. За время гастролей труппы Сайхун встречался со многими интересными покровителями театрального искусства. Ему нравилось принадлежать к миру изящного творчества. Процесс творчества, благодаря своей способности давать высокое удовлетворение и привносить новый смысл в жизнь, не только был ничем не хуже духовности, но и позволял избавиться от невежества – состояния, которое больше других не нравилось Сайхуну. В Сущности, работа в театре ничем не отличалась от монашеской жизни или существования в тайном
Более того: такая жизнь удовлетворяла даже весьма специфические запросы Сайхуна-бойца. Готовясь к исполнению ролей, он должен был ежедневно подолгу тренироваться. Он встречался со многими мастерами, которые учили его сценическому искусству, пению и особым, театральным сги-шил боевых искусств. Сайхун с головой ушел в чтение классической литературы, служившей источником многих оперных произведений; в частности, он изучал такие книги, как «Троецарствие», «Речные заводи», «Путешествие ш Запад» и «Генералы семьи Ян», исследуя военную канву тех или иных театральных постановок. Была даже возможность поучаствовать в настоящих поединках-среди театралов всегда можно было встретить достаточно хулиганов, которые желали воочию убедиться, действительно ли актер владеет боевыми искусствами.
v‹ Вот к какой жизни он всегда стремился! Здесь были и приключения, и игра воображения. Сайхун превратился в звезду подмостков, и люди аплодировали ему всякий раз, когда он выходил на сцену. В отличие от свойсгвенно-Щ монашеской жизни чувству страха, самоограничения и постоянному по-Жку собственных недочетов, здесь он буквально купался в славе и покло-‹Книи. Он смог реализовать свою цель – собирать воспоминания, впечатления и новые навыки. Его дворец разума вырос и превратился в развитую №стему особняков, переходов и павильонов. Теперь его жизнь, словно трехуровневая сцена в Запретном Городе, вращалась исключительно вокруг театра со всей его пышностью и искренним восхищением от прекрасных костюмов, хорошей музыки, тонкой актерской игры и талантливого пения. Это было достаточно хорошо. А духовность может подождать до пенсии. Вот тогда, как в свое время известные ученые, чиновники и его учитель, он уединится в высоких горах. Пока же он собирается жить в полную силу, окружая себя блеском красоты, достаточно сильным, чтобы слепить глаза.
Темная глубина сцены. Посередине в сиянии прожектора замерла одинокая фигура. Сверкающий луч, выхватывая на своем пути синеватые клубы табачного дыма, играет на богато расшитой одежде актера. Вот актер быстрыми и мелкими шахами двинулся к центру переднего края. Невидимые музыканты тут же взорвались безумным фейерверком струнных инструментов, и в большом, шумном зрительском зале раздались крики.
Актер изображал хорошо известного даосского философа Чжуан-цзы. Костюм до мельчайших деталей соответствовал одежде великого персонажа: одеяние из темно-бордового шелка с вышитыми золотом и серебром символами Восьми Триграмм, снежно-белыми широкими рукавами, длинной и черной бородкой из конского волоса и застывшей маской белого грима, которую оттеняли ярко-красные щеки, киноварные тени под глазами и четкие дуга бровей. В левой руке актер держал посох, увенчанный головой дракона, а в правой – мухогонку.
– Я поднимаю посох с головой дракона, – вещал Чжуан-цзы. – Мои слова несут ужас в сердца людей. Пока мы живы, нам обещают вечную любовь; но стоит нам умереть, как нам дают лишь веер, чтобы обсушить могильный холм.
Он задумчиво потрепал себя за бороду классическим жестом, символизирующим значимость сказанного.
– Увидеть лицо человека несложно, но вот сердце его скрыто от глаз. Он указал себе на грудь, туда, где сердце, а потом неожиданно кивнул
головой в сторону зрителей. Острая дробь барабанных палочек из оркестровой ямы подчеркнула эмоциональность жеста.