Дэниел Мартин
Шрифт:
Ещё один анекдот Сабри рассказал о похоронах Насера. Некая женщина в траурном кортеже вопит и вопит от горя, и ей наконец позволяют подойти к гробу и в последний раз взглянуть на обожаемого вождя. Она долго всматривается в его лицо, потом поднимает глаза и с сияющей улыбкой восклицает: «Это и правда он!»
Может быть, и не самая смешная из всех, рассказанных Сабри, эта история была одной из самых глубоких. Ударную строку он предварил поразительно точной игрой, изобразив радостную улыбку глупой старухи, прекрасной в своём сияющем идиотизме, в счастливом непонимании реальности. Актёрам очень редко удавалось произвести на Дэна впечатление, а актёрам комическим, пожалуй, и того реже; но этот задел его за живое, пробудил в душе гневное отчаяние, в существовании которого Дэн редко признавался даже самому себе.
Всё
Компания снова раскололась на отдельные группки. Дэн отошёл и заговорил с профессором истории.
Джейн ещё некоторое время сидела с Сабри, беседуя с ним о чём-то, на этот раз — всерьёз. Сабри возбуждённо жестикулировал. Она время от времени кивала, как будто сочувствуя его словам. Вскоре к ним присоединились Ассад и писатель, и Джейн разговорилась. Она явно пользовалась успехом. Дэн был доволен и в то же время, странным образом, немного обижен: ему здесь надоело, в нормальных условиях он уже готов был бы отправиться домой. Но ему не хотелось уводить Джейн, которой всё это явно нравилось, и, кроме того, он стремился подавить в себе недовольство тем, что она, по-видимому, чувствует себя гораздо более свободно с этими чужими людьми, чем с ним. Остальные женщины собрались в другом углу комнаты: шёл оживлённый женский трёп на более мягком, чуть пришепётывающем арабском, чем тот, на котором говорили мужчины; может быть, и помимо их желания, но создавалось впечатление, что им не к лицу соперничать с этой иностранкой, перенимая западную манеру общения с мужчинами.
Другая часть его «я» гордилась тем, что Джейн до сих пор сохранила способность очаровывать. Ведь она скорее всего была здесь старше всех остальных женщин, но чёрное платье с глубоким вырезом ей очень шло, в нём она выглядела на несколько лет моложе, и наряд её резко контрастировал с довольно обычными вечерними платьями других дам. Через некоторое время жена Ассада подошла туда, где беседовали Дэн с профессором, и, предложив им ещё по чашечке коричного чая, улыбнулась ему: его «подруга» всех их пристыдила. В Ливане всё иначе, но здесь, в Египте, пожаловалась она, приёмы всегда вот так проходят — женщины, даже самые эмансипированные, в конце концов оказываются как бы в гареме, вынужденные беседовать исключительно друг с другом. Маленький техасец, сидевший рядом с ним, попытался было выступить в защиту обычая, заявив, что потому и приехал в Каир, чтобы сбежать от женщин, вечно стремящихся переговорить первого попавшегося им мужчину. Но дело кончилось тем, что Дэна внедрили в «гарем» и на некоторое время он сам стал центром внимания. Его расспрашивали о фильме, потом — стоило ему признаться в этом — о его первом приезде в Египет. Беседа выродилась в этакую провинциальную болтовню ни о чём, он чувствовал, что больше не выдержит. Ему наконец удалось перехватить взгляд Джейн с той стороны комнаты. Она вопросительно приподняла брови. Он кивнул и поднялся со стула.
В такси он взглянул на неё:
— Ну как, жива?
— Знаешь, я ни за что на свете не хотела бы упустить эту возможность! Ужасно рада, что мы пошли.
— Мне кажется, ты просто покорила Сабри.
— Необыкновенный человек. Он потом мне всю свою жизнь рассказал. Он фактически самоучка. Отец его — простой крестьянин.
— Интересно, какие он пьесы пишет?
— В пересказе одна мне показалась довольно интересной. Вроде бы арабский вариант «Комедианта». 349 Но об Осборне он и слыхом не слыхал. — Послышался лёгкий вздох. — Он почти уговорил меня попытаться перевести её на английский. Кажется, в прошлом сезоне она шла в Париже.
349
«Комедиант» (1957) —
— Надо бы сначала выяснить, захочет ли кто-нибудь её ставить.
— Он собирается прислать мне французский вариант.
— Ну что ж. Может, ты наконец нашла своё metier. — Джейн не ответила, будто теперь это он портил ей удовольствие. — А жена Ассада тебе понравилась?
— Да. Жаль, я с ней мало говорила.
— Надо будет мне послать ей завтра утром цветы.
Джейн быстро наклонилась вперёд и повернулась к нему:
— Дэн, слушай, давай я это сделаю. Пожалуйста. Мне очень хочется.
— Ты живёшь в жестоком мире кино. Ни тебе, ни мне не придётся платить за цветы. Платит студия. — Джейн понурилась. — В своё время студия оплатит и сегодняшний приём. Так что пусть угрызения совести тебя не терзают.
Она помолчала, откинулась на спинку сиденья, но уступила с явным неудовольствием.
— Ну так и быть, — сказал Дэн. — Пошлём ей цветы в складчину.
— Спасибо.
Оба шутили, но он заметил в её глазах огонёк, свидетельствовавший — она помнит, знает, по-прежнему понимает его; Дэн отвернулся, чтобы скрыть улыбку.
— Я всё забываю, что имею дело с вдовой философа.
— Я считаю, это как раз тот случай, когда можно хоть как-то отплатить за доставленное удовольствие. Выразить благодарность.
— Разумеется. И будь терпимей. Я слишком долго прожил в этом коррумпированном мире.
— А я начинаю видеть его соблазны.
— А я-то надеялся, ты поможешь мне увидеть их ничтожность.
Она покачала головой.
— Для этого я слишком недавно вырвалась из монастыря.
Дэн снова улыбнулся, и между ними воцарилось молчание.
Он бросил взгляд в тот угол, где она сидела, глядя в окно такси — всего лишь на миг скользнул глазами по её лицу; может быть, из-за тусклого света, или взгляд его был слишком недолог, но запомнился ему лёгкий, призрачный профиль гораздо более молодой женщины. Что-то в этом профиле или в наступившем молчании, в его уверенности, что ей не хочется говорить об этом вечере, тревожило его. Он, конечно, понимал и принимал как «остаточное явление» то, что ему нравится Джейн: невозможно до конца вычеркнуть из памяти прошлое. Какое-то чувство, сродни тому, что он испытал, слушая Сабри, овладело им, когда, так же как Джейн, он глядел в окно машины на пролетавшие мимо улицы и набережные: тирания тупости. Это не был момент плотского желания, феномен, который он всегда связывал с повелительным наклонением (соблазни эту женщину, сорви с неё платье, ляг с ней в постель). Такие моменты всегда обострялись ощущением неизвестности и риска, в них присутствовал оттенок авантюрности, этакое «к чёрту условности!», некий эмоционально-психологический эквивалент эрекции. Этого сейчас не было: ни следа повелительного наклонения, но более всего — неожиданно охватившая его нежность, желание чистой близости, а это — как сама она установила — было между ними невозможно. Но ведь это столь же абсурдно, как взаимная ненависть меж арабами и евреями: абсурдно, что он не может даже протянуть руку и коснуться её руки, что они всячески избегают самого невинного физического контакта.
Если мысли его и заходили несколько дальше, то как-то праздно, холодно, чисто — чуть ли не в обоих смыслах этого слова — точно так, как он часто выстраивал гипотетическое, воображаемое будущее на основе вполне тривиального настоящего, — и то лишь на краткий миг. Он представлял себе, как ругает его Дженни, да и Джейн, с её моральными устоями, не столь уж далёкими от тех, какими славилась та, давняя и более знаменитая Джейн, которую она так ярко напомнила ему в этот вечер, в его воображении тоже упрекала его за то, что он мог хотя бы помыслить о совершении стольких предательств сразу. А всего-то навсего его воображение просто взбунтовалось против заранее предписанного, как иногда бунтуют дети, испытывая стойкость родителей и втайне желая, чтобы бунт провалился, чтобы им влетело как следует; этот бунт воображения был спровоцирован её ироническим замечанием о том, что она вырвалась из монастыря, минутным впечатлением от взгляда на линию щеки над меховым воротником, от одиночества, которое он в ней чувствовал, оттого, что не может человек, так великолепно владеющий собой, быть на самом деле таким спокойным, каким кажется.