Дэниел Мартин
Шрифт:
— Этот аргумент я всю жизнь слышу в Оксфорде. Существование варварских орд как оправдание любых проявлений эгоистической близорукости.
— Я её вовсе не оправдываю. Но если ты станешь смотреть на всякое сложное чувство или развитый вкус как на преступление, ты наверняка станешь запрещать и всякое углублённое знание.
— Если бы только оно получалось не такой дорогой ценой.
— Но разве гильотина — это ответ? Им нужны такие вот профессора. Да и мы с тобой тоже, некоторым образом. Такие как есть, несмотря на все наши грехи.
Джейн проводила взглядом крылатую тень — потревоженную белую цаплю.
— Мне просто хотелось бы, чтобы среди «нас» было поменьше тех, кто не считает первейшей необходимостью бороться с нуждой. Кто смотрит на привилегии как на неотъемлемое врождённое право. Кто считает это аксиомой.
— Не можем же мы все стать активистами, Джейн. — Она не ответила, и он продолжал: —
Казалось, это заставило её в конце концов умолкнуть, хотя ему было неясно, оттого ли, что она согласилась с ним в одном-двух пунктах или утратила всякую надежду его убедить. Но тут он украдкой глянул на её профиль и заметил в нём что-то совсем иное. Она как будто ушла в себя, погрузилась в собственные мысли в тишине ночи; однако в лице её не было того, что он искал, ни малейшего признака сожалений, что такой разговор состоялся. Что-то в ней виделось такое, что и раньше приводило его в замешательство, — робость, колебания, изменчивость, неожиданное безмолвие. Он-то априори предполагал, что Джейн привыкла к гораздо более сложным дискуссиям, к различным взглядам, изощрённым аргументам. Что-то от образа мыслей Энтони, от его манеры их излагать должно же было перейти к ней за все эти годы, повлиять на вдову философа не только внешне, но и внутренне. Он считал, что она не показывает этого, возможно, из доброго к нему отношения, сомнительно доброго, по правде говоря, очень близкого к скрытому снисхождению, с которым оба они отнеслись к молодым американцам. А ведь именно за это Джейн и винила себя и его.
Но теперь, пока оба хранили молчание, до него вдруг дошло, что его, может быть, вовсе и не держат на расстоянии, что он лишь вообразил себе такое, а то, что, по его мнению, отвергалось, на самом деле принимается; скорее всего Джейн проявляет свои истинные чувства, заблуждения, сомнения, а вовсе не демонстрирует интеллект: то, о чём она говорит, — её искренние стремления, а не пропаганда. Угадал он и ещё кое-что: тот «значительный поступок», тот конкретный шаг, который она не могла совершить, отделял её личное сочувствие марксистским — или неомарксистским — идеям от их публичного осуществления в практической, организационной форме. Нетрудно было понять, что её опасения уходят корнями в её католическое прошлое, провести параллель между несоответствием марксизма — благородной гуманистической теории — марксизму как тоталитарной практике и таким же несоответствием личных христианских убеждений вульгарному догматизму и глупости массовой римско-католической церкви. Вот что оказывалось для неё камнем преткновения: опасение, что её собственные чувства и убеждения снова будут втоптаны в грязь. Для Дэна вдруг пришедшее понимание было очень важно, ведь он и сам прятал от неё не так уж мало. Против ожиданий, Лукач накануне, в каирской гостинице, не смог сразу же его усыпить, и разрозненные чувства и мысли, им вызванные, были очень похожи на те, что Дэн теперь приписывал Джейн: он лично сочувствовал многим идеям, скептически относясь к их публичному воплощению, одобрял многие общие посылки, но сомневался в их политических последствиях. Здесь и сейчас он ощущал не выявленное открыто, но весьма существенное сходство между ними обоими. Ощущение было странным: словно невидимая рука протянулась к нему, чтобы, коснувшись, оберечь и успокоить.
А Джейн вдруг, ни с того ни с сего, попросила:
— Расскажи мне про Андреа, Дэн.
Он усмехнулся, глядя на воду.
— Странная смена сюжета.
— Вовсе нет. Она — вроде такой вот американской пары, с которой я только и могу что в игры играть. Или смотреть, как Нэлл играет.
— Ты не замёрзла?
— Нет. Только давай походим по палубе. Воздух такой свежестью пахнет.
Они принялись прогуливаться взад-вперёд, между пустыми креслами, и он рассказывал ей об Андреа: о том, что ему в ней не нравилось, что нравилось, почему они расстались, почему, как он думает, она покончила с собой. В конце концов они зашли в салон и выпили чаю, сидя бок о бок на банкетке у стены и чуть посмеиваясь над собой за собственное стойкое англичанство. Но разговор всё шёл неспешно и наконец незаметно перешёл на то, что же не задалось между ним и Нэлл… хотя бы в том, что касалось каждодневной жизни и психологических несоответствий. Оба старались быть объективными, и Дэн говорил о себе, как и на этих страницах, в третьем лице: он был слеп и своеволен, этот молодой человек, всё ещё в свободном полёте от подростковой незрелости. Подумывал он и о том, не признаться ли и в другой непростительной измене — с актрисулей по прозвищу Открытый чемпионат, но это было бы уж слишком: слишком недалеко от рокового дня «женщины в камышах».
По ту сторону салона Королева
— О чём они говорят?
365
Ганимед — в древнегреческой мифологии троянский юноша, славившийся своей необыкновенной красотой.
— Не очень хорошо слышно из-за грохота этой штуки в углу. Кажется, о современном искусстве. О живописи.
— Ох уж эти мне лягушатники!
— Человек рассуждает. Рассуждает логично. Демонстрирует своё красноречие. И сверх того, этот человек, разумеется, гораздо цивилизованнее, чем комичная пара англосаксов, усевшаяся напротив. — Джейн толкнула Дэна локтем в бок. — Пожалеешь, что котелок с собой не взял.
— А ты уверена, что тебе не было бы интереснее с ними?
— Абсолютно уверена. Иду спать.
Она с улыбкой подняла на него глаза и легонько коснулась его руки, потом поднялась с банкетки.
— Один я здесь не останусь. Этому мальчику всё так прискучило, что он просто опасен.
Однако, покинув салон, Дэн позволил Джейн спуститься в каюту самостоятельно. Спать ему не хотелось, и он снова вышел на палубу — выкурить сигарету. Ночь, звёзды, движение корабля теперь отчего-то казались ему гнетущими, однообразными, утратившими смысл. Когда он возвращался в каюту, через стеклянные двери салона видно было, что группа французов рассеялась. Лишь Королева с компаньоном сидели за столом друг против друга. Старший явно за что-то отчитывал младшего, и тот, сидевший лицом к двери, упрямо и зло разглядывал поверхность стола между ними.
Нил
Шесть дней путешествия незаметно перетекали один в другой, столь же невидимо, как текли меж берегов спокойные воды вечной реки. Джейн и Дэн влюбились в Нил и прибрежные пейзажи… Что касается Дэна — он влюбился во всё это не в первый раз. Казалось, воды Нила уходят не просто в самое сердце Африки, а в самое сердце времени. Отчасти так казалось из-за древних руин, из-за древних обычаев и образа жизни феллахских деревень, мимо которых они плыли: поля, минареты, пальмовые рощи, женщины с глиняными кувшинами для воды, фелюги, шадуфы и сакийи — длинные тонкие шесты с черпаками на конце и водяные колёса, увешанные сосудами из обожжённой глины, — такое колесо вращал ослик или бык; но в основе этого чувства лежало что-то более глубокое, связанное с преходящестью и неизбывностью жизни, что, в свою очередь, отражало их собственное обострённое ощущение слиянности личного настоящего и прошлого… в чём оба они признались друг другу.
Река двигалась вперёд или оставалась на месте, в зависимости от того, постигал ты её силой взгляда или силой воображения, она была «той же» и «не той же», как у Гераклита. 366 Нил — река жизни, и Дэну вспомнились изумительные начальные стихи Екклезиаста, из которых многие помнят лишь слова «Суета сует…», а ему эти стихи всегда казались (и это, по-видимому, говорит о многом) необъяснимо успокаивающими… Отец любил их и часто включал в свои воскресные поучения: «…Земля пребывает вовеки… и нет ничего нового под солнцем…». 367 Оба замечали, как эхо библейских текстов отдаётся в их душах, как часто оба они неожиданно обращаются к когда-то недопонятым, но неотступным образам детства. И они пришли к выводу, что река, как и Библия, — это нескончаемая поэма, изобилующая всё ещё актуальными метафорами.
366
Гераклит (ок. 560–520 до н. э.) — древнегреческий философ, утверждавший, в частности, что «в одну и ту же реку ты не вступишь дважды», ибо «на вступающих в одну и ту же реку всё новые и новые воды текут». Он первым из греческих философов попытался определить единую объективно-логическую закономерность (диалектику), лежащую в основе всякого процесса и состояния, и разработать элементарную теорию познания.
367
«Земля пребывает вовеки… и нет ничего нового под солнцем…» (Екк. I; 4, 9).