Дэниел Мартин
Шрифт:
Метафоры эти обычно имели видимые соответствия, однако так же, как некоторые места в Библии трогают душу даже самого убеждённого атеиста, Нил, казалось, обладал ещё каким-то мистическим очарованием, помимо более очевидных физических красот. Он очищал и упрощал, помещая саму жизнь в некую перспективу. Память о сотнях поколений, о людях бесчисленных рас, обо всех и вся, исчезнувших под речным илом, отрезвляла и приземляла, превращая отдельного человека в малую песчинку в той бесконечной пустыне, что простиралась до самого небосклона за пределами возделанной долины. Но такое множество пейзажей, видов, настроении и красок великой реки потрясало своей красотой, особенно на утренней заре и на закате, что это само по себе служило оправданием жизни, искупая её неизбывное равнодушие, её сугубо географическое бытие. Джейн и Дэн обнаружили, что им не так уж легко испытывать жалость к этому допотопному крестьянскому миру, несмотря на его нищету, бильгарциоз, талассемию 368 и всё остальное.
368
Талассемия, или средиземноморская болезнь, — наследственная гемолитическая анемия, выявленная в 1925 г. у жителей Средиземноморья.
То
Другие пассажиры на корабле тоже воспринимались ими как своего рода библейская притча. Они были постоянным источником интереса: Джейн и Дэн развлекались, наблюдая за ними и за собственными реакциями на многоязыкий микрокосм, куда они оба оказались временно погружены. Если Нил представлял собой человеческую историю, их корабль был не чем иным, как миниатюрной карикатурой на весь род человеческий или хотя бы на его западную часть. Примерно со второго дня путешествия между двумя основными группами — французской и восточноевропейской — началось какое-то общение. Между экскурсиями, во время плавания, и теми и другими овладевала маниакальная страсть к фото- и киносъёмкам. Когда на обоих берегах появлялись достойные съёмки объекты, переполненная загорающими верхняя палуба становилась до смешного похожей на сцены из фильма Тати 369 : тирания линзы и возгласы восторга бросали неумелых Картье-Брессонов 370 от поручней правого борта на левый и обратно.
369
Жак Тати (настоящая фамилия — Татищев, 1908–1982) — французский кинорежиссёр и актёр, создатель комических фильмов, в одном из которых сыграл роль человека не в ладах с современными техническими приспособлениями («Господин Юло в отпуске», 1951).
370
Анри Картье-Брессон (род. 1908) — французский фотограф, много сделавший для развития фотожурналистики.
Своим «Никоном» Дэн пользовался очень редко: иногда снимал Джейн или какой-нибудь вид, чтобы она могла потом показать снимок домашним; такие снимки он мог бы сделать и «Инстаматиком». Всю жизнь избегавший общения с туристами, он успел забыть, до какой степени нынешний человек стал творцом собственного образа. Маниакальная жажда уловить мгновение при помощи лишь одного из чувств, к тому же такого, которое не требует (во всяком случае, на том уровне, какой ежедневно наблюдали Джейн с Дэном) особого усилия мысли или концентрации внимания, просто пугала. Бездумное щёлканье. Оно поощряло щёлкателя не думать, не помнить, не пользоваться воображением и прежде всего не чувствовать. Возможно, это и было главным достоинством пребывания на этом корабле, перегруженном недоступными другим культурными и экономическими благами: запечатлеть, продублировать увиденное, чтобы когда-нибудь в будущем заявить — мы там были. Дэн сказал Джейн об этом, и она высмеяла его за предательство по отношению к собственным средствам отображения действительности.
На следующий день после этого разговора, во время экскурсии, она подошла к нему, потупив глаза в притворном раскаянии.
— Дэн, я понимаю, что это вульгарно и по-мещански, но не мог бы ты продублировать увиденное мной? Запечатлеть вон тот фриз?
Он сделал снимок, о котором она просила, но проворчал:
— И всё-таки я прав.
Она улыбнулась:
— А я и не говорю, что не прав.
На палубе, во время путешествия, всё это фотографирование, сравнение камер, обмен впечатлениями и сведениями о себе создавали атмосферу интернационального товарищества. Но англичанам восточноевропейцы казались слишком сдержанными, вечно настороже, а французы — слишком уж любящими жизнь эгоцентристами; если одна группа была одержима чувством долга, то другая — жаждой наслаждений. Исключения, разумеется, были. Очень скоро стало известно, что Джейн знает французский, а кое-кто из восточноевропейцев вполне терпимо говорил по-английски. Каждый спешил продемонстрировать знание иностранных языков.
Среди пассажиров был горный инженер из Чехословакии, человек тихий и скромный, который провёл военные годы в Шотландии: он очень понравился обоим; понравились им и двое молодых французов — профессиональный фотограф и журналист, делавшие для какого-то иллюстрированного журнала статью об этом круизе. Оба прилично говорили по-английски, и французский шарм в них сочетался с несколько циничным отношением к жизни, чего Дэн не мог не одобрить. Молодёжи на корабле было маловато, и эти двое вроде бы искренне привязались к Дэну и Джейн, словно с ними им было веселее, чем с соотечественниками; а может быть, они просто хотели продемонстрировать свою любовь ко всему английскому. Молодые люди, когда об этом зашёл разговор, подтвердили впечатление, которое создалось у Джейн в первый же день: журналист Алэн презрительно провёл ребром ладони под подбородком. Группа их соотечественников состоит из людей абсолютно rasant, 371 занудных, скучных и агрессивно-консервативных. Как большинство образованных молодых людей, придерживающихся
371
Rasant — наводящий скуку, докучливый (фр.).
372
Жан Морис Кокто (1889–1963) — известный французский драматург и режиссёр.
373
Кариссимо — любимейший (ит.).
Вообще-то французы интересовали обоих больше всего, может быть, из-за их явно выраженного индивидуализма и не менее явной эгоцентричности. Трудно было решить, то ли этот народ обогнал всю остальную Европу, то ли сильно от неё отстал. Рядом с трезвыми, солидными восточноевропейцами французы порой выглядели старомодными напыщенными индюками, индивидуалистами, ведущими последнюю партизанскую войну против неизбежной унификации будущего мира. А порой они казались блестящим воплощением того образа жизни, к которому несмело и робко стремились сами британцы в последние три десятилетия, казались людьми, отбросившими пуританские взгляды, занятыми исключительно собой, потакающими собственным прихотям… всё это когда-то было поставлено под запрет самим словом «британец», с такими его коннотациями, как национальное чувство долга и святость принципа «дело прежде всего». Время от времени Дэн представлял себе эту современную человеческую комедию под яростным взглядом холодных голубых глаз Китченера. С профессиональной точки зрения он был рад, что этот опыт выпал ему на долю, в немалой степени потому, что в своём сценарии «застрял» — как он думал теперь, благодаря счастливой интуиции — на инциденте в Фашоде, 374 в 1898 году. Майор Маршан, несгибаемый французский офицер, этот инцидент спровоцировавший, давно занимал его воображение, а теперь он представлял его с подвижным и ироничным лицом их нового друга — молодого журналиста Алэна; представлял, как сможет изобразить этот конфликт девятнадцатого века с точки зрения века двадцатого, сумеет из сегодняшнего дня накрутить хвост Британскому льву за его вчерашние проделки. Разумеется, Британия и Китченер выиграли ту политическую битву, но Дэн теперь яснее видел, как можно показать, что имперские амбиции уже тогда были обречены на провал.
374
Инцидент в Фашоде — после победы над армией халифа при Омдурмане Китченер столкнулся с тем, что Фашоду (ныне Кодок), расположенную на берегу Белого Нила, примерно в 600 милях от Хартума, заняли французы под командованием капитана (впоследствии майора) Маршана, поднявшего над Фашодой французский флаг и не пожелавшего сдать город Китченеру. Последнему удалось тем не менее добиться согласия французов решить политический спор дипломатическим путём и разрешения поднять британский и египетский флаги южнее французского. Однако через некоторое время французы подверглись нападению отряда дервишей и были бы разгромлены, если бы не помощь Китченера. В результате напряжённых дипломатических переговоров французам пришлось из Фашоды уйти.
В один из вечеров они с Джейн заговорили о том, является ли новое осознание самоценности индивида — его потребностей, его привилегий, его прав, — завладевшее ментальностью западноевропейцев после Первой мировой войны, положительным или, в главных его чертах, отрицательным результатом капиталистического свободного предпринимательства… не стал ли человек марионеткой в руках средств массовой информации, намеренно принуждающих его к такому самосознанию, чтобы увеличить доходы кукловода, или же новое самосознание представляет собой новую либерализующую силу в человеческом сообществе. Вполне предсказуемо, Джейн разделяла первый взгляд, а Дэн — второй. Он полагал, что в конечном счёте такое самосознание означает большую честность в человеческих отношениях, хотя втайне сам себе говорил, что вряд ли сможет привести какие-то иные аргументы, если учитывать его неизменное уважение (совсем как у французов) к собственным решениям и желаниям; а Джейн не видела в этом ничего, кроме пряника, которым заманивают глупцов. Она не способна была увидеть даже совершающуюся в обществе благотворную ломку, и Дэн обвинил её в стремлении создать новое общество, столь же закостенелое, как и старое, хоть и основанное на ином понимании долга и судеб страны. Но всё дело было в её отношении к чувствованиям: сознание собственной ценности направляет все чувствования человека внутрь себя самого, а это — самоубийственная тенденция в век, когда миру так необходима открытость.
Джейн даже не была уверена, не следует ли отдать предпочтение Китченеру: ведь он тревожился о судьбах страны (она взяла у Дэна его биографию — почитать), хоть и в неверном контексте. Разумеется, она, как и Дэн, с презрением относилась к империализму, но и это её презрение брало начало из иных источников. Джейн считала, что Британская империя развеяла по ветру потенциально добрую нравственную энергию и, поскольку она по самой сути своей была основана на силе, а не на справедливости, она навсегда похоронила наше доброе имя. Мы утратили всякую надежду стать арбитром для других народов.
Дэн с некоторым злорадством заметил, что как-нибудь переживёт, если Великобритания не станет Швейцарией двадцать первого века.
Джейн улыбнулась, но удержалась от ответа. Однако он понимал — она думает, что бывают на свете роли и похуже.
Роли, которые выпали на долю им самим, немало их забавляли: их англичанство, их вежливые мины, палки, которые они периодически вставляли в колёса незыблемых представлений путешествовавших с ними иностранцев. Как всякое меньшинство, они волей-неволей превратились в своего рода арбитра, это их сближало. Однако появление новых знакомых, тот факт, что они теперь редко могли остаться одни за столиком в переполненном салоне наверху, привело к тому, что они всё меньше времени проводили наедине. По молчаливому уговору, они по-прежнему не ходили перед обедом в бар. Когда запас взятого Дэном с собой спиртного иссяк, он звонил, чтобы виски приносили в каюту. Эти полчаса вдвоём, когда они могли быть самими собой, стали доставлять ему удовольствие, а бесконечных послеобеденных бесед он теперь страшился.