Деревенские адвокаты
Шрифт:
Когда началась запись в колхозы, Кашфулла привез из района приказ: в доказательство того, что классовая борьба день ото дня усиливается, нужно срочно найти пятерых аульских буржуев, разоблачить их и раскулачить. Срыв этого революционного задания - считать подножкой всему пролетарскому делу. "Смотри, - пригрозили Зулькарнаеву, - в хвосте плететесь. Многие давно уже выполнили и перевыполнили. Так что - смотрите!" Сказали как отрезали. Председатель же отвечал уклончиво: "С обществом надо будет посоветоваться".
– "С обществом? С каким еще обществом? Наше социалистическое общество тебе приказывает. Так что выполняй! Пятерых. И ни одним меньше. О чести района подумай. Борьба беспощадна,
Вернувшись, председатель собрал сельский Совет. Всю долгую ночь просидели. Хозяйства всех семи улиц и проулков по одному перебрали, из конца в конец раза четыре прошли. Весь скот, все домашние строения, телеги-сани, плуги-бороны, даже птицу-живность у каждого пересчитали. Кто когда помощь созывал, кто по найму у кого был, и на какой поденщине работал, и как с ним расплачивались - вспомнили все и на учет взяли. Однако таких, чтобы чужим трудом достаток наживали, из чужих слез копейку выжимали, назвать не смогли. В другой махалле мулла на днях только богу душу отдал, а жадный его муэдзин, бросив хозяйство, смылся куда-то. Мечеть на замке.
– Получается, только Кутлыяр-муэдзин остается. Что ни говори, служитель культа, чужая кровь, - сказал один из вконец замороченных сельсоветчиков.
– Тоже нашли угнетателя, Кутлыяра-муэдзина...
– возразил председатель.
– Заяц Шайми и без того полжизни на стороне бродит, - пошутил было другой, - давайте его как высланного запишем.
– Тоже сказал! Какие еще богатства у Шайми, кроме единственной пары штанов?
– сказал Курбангали, обидевшись за отца своего приятеля. Сам Нурислам тогда еще до сельсовета не дорос.
– Да голова уже кругом! От безвыходности говорю. Сами же требуете: кулак нужен!
– Давай вора Муратшу запишем. Вот уж кто - срам аула!
– Опять не подходит, - сказал Кашфулла.
– Две лошади и один кистень вот и все богатство. К тому же за руку надо поймать, прямо на воровстве.
Четверых-пятерых позажиточней найти можно было. Hо как у этих работяг, которым сама Советская власть справедливой рукой дала землю, собственным трудом и потом нажитый достаток отобрать, а самих обречь на муки и мытарства? Каждая жизнь на виду, за тыном не спрячешься. Если уж таких выкорчевывать, кто же тогда труженик, кто "владыка мира и труда"? Кого же тогда призывать ударно работать в колхозе? На кого опираться? На жестянщика Гильметдина? Или Гимрана Нараспашку? Кто поверит тогда? Вот какие мысли прошли в голове председателя. И даже не мысли, чувства неясные.
Долго сидели, долго молчали, потом Кашфулла подвел итог:
– Справедливость прежде всего, товарищи. Негоже нам безвинного виноватить, друга в врага обращать, очаги тушить, людские гнезда разорять.
– Эти слова он сказал стоя, огромная его тень закрыла всю стену.
– Нельзя доброе дело с раздора начинать. Придется завтра опять в Булак ехать и наше общее решение доложить начальству.
Крепко ругали Зулькарнаева в Булаке, грозили, обвинили в правом уклоне. Но за эти годы Кашфулла показал себя пред седателем дельным, усердным и исполнительным, человеком прямым и честным. Так что впрямую его не подозревали и страшный этот ярлык "правый уклонист" прилепили в назидание. "Ступай домой и берись по-настоящему, - сказали ему.
– И чтобы ни шагу назад". Но, вернувшись домой, он по-настоящему не взялся. Недели не прошло, из района приехал сам председатель исполкома. Пробыл два дня. Вызывал многих к себе, о житье-бытье расспрашивал, у кого какая нужда. Вместе с Кашфуллой обошел весь аул, говорил с аксакалами. О "разоблачении пяти кулаков" не вспомнил ни разу. Перед отъездом собрал сельсовет и сказал: "Если людей в колхоз тычками
Но и бдительности не теряйте. В стране идет беспощадная классовая борьба". И еще много добрых советов дал.
Поднималась вечерняя поземка, когда он сел в кошевку, запряженную лохматым пегим мерином, и уехал. У Кашфул-лы словно дыхание освободилось, сердце вернулось на место. Значит, и наверху не только одни стращатели, есть и советчики.
Нельзя сказать, что запись в колхоз в Кулуше прошла тихо-гладко, были и шум, и свары были, но до беды дело не дошло.
Вот обо всем этом и рассказали на свой лад Нурислам и Курбангали.
– Если хотите знать, Кашфулла тогда Кулуш от того самого спас, который товарищ Сталин разоблачил... этот... при гиб, - выказал по случаю Враль и свою политическую подкованность.
– Перегиб!
– поправил Урманов.
– Я и говорю: пригиб. Коли шибко гнуть - и сломать можно. Узнай товарищ Сталин, что Зулькарнаев все по его указаниям сделал, он бы спасибо ему сказал и медаль выдал.
– Ну-ну, ты язык не распускай! Что товарищ Сталин скажет и что кому даст, тебя не касается.
– Его слова каждого из нас касаются, - с жаром возразил Враль.
– Мы в нашем ауле так думаем.
– Правильно думаете, - согласился Урманов. И тут враз кольнуло в оба колена. Лицо его искривилось.
– Верните Кашфуллу, агай. К тому же и без печати зарез. Теперь народу без печати никакого житья нет. Кому справка нужна, кому разрешение на что-нибудь. Мой тесть Хабутдин лапти плетет, так на базаре даже пары лаптей продать не может, бумагу с печатью требуют.
– Курбангали посмотрел на сбитые носки своих лаптей.
– Ладно, кончен разговор, - сказал Урманов и не удержался, припечатал своим любимым словом: - Вассалям!
– Выходит, так с пустыми руками и уйдем? Прочихались, значит, на дым без огня и пошли восвояси?
– Смотрю я на вас...
– и словно бы улыбнулся даже Урманов, видать, боль в коленках отпустила.
– Не очень-то вы из тех, которые даром чихают. Прощайте!
– Прощай, коли так, - сказал Нурислам, но уходить не спешил.
– Кажись, суставы у тебя болят. Мой отец раньше по весне-осени тем же маялся. В молодости еще простудился, когда в лютые морозы в извоз ходил. Отправился как-то весной и принес в мешке полный муравейник, сварил в казане и прямо так, не процеживая, перелил отвар в большое ведро и попеременке в один вечер ноги в нем держал, в другой - руки. За один месяц излечился. Теперь даже спокойно стоять не может, на месте приплясывает...
– Рассказ Нурислама Урманов вроде бы не слушал, но и не перебил. Под конец даже спросил:
– Желтые муравьи или черные, мелкие?
– Желтые, самые крупные. Только каждые три дня но вых заваривать надо. Не то сила слабеет, градус выходит.
– Хм-м...
– поджал губы Урманов, утомленные его глаза под припухлыми веками снова уткнулись в бумагу на столе.
– Хм-м...
– Ну, мы тогда пошли?
Чекист только головой кивнул. Когда они дошли до дверей, остановил их, спросил имя и фамилию. Записывать не стал. Только спросил. Показалось ему, что имя Курбангали как-то особенно хозяину под стать. У этого одетого в красные полосатые штаны, заправленные в белые шерстяные носки, аккуратно обмотанные завязками лаптей, в белой домотканой рубахе навыпуск, в нахлобученной по самые уши войлочной шляпе, синеглазого, с узким лицом, тонким носом, редкими усами коротышки другого имени и быть не должно. Курбангали1 и есть. Только густой, чугунный голос не его, а какого-то богатыря.