Деревенские святцы
Шрифт:
Иконами благословляли коров — отчеством Власьевных, лошадей — Юрьевичей. Подносили буренкам хлеб с солью на печной заслонке: запомните чад родного очага, с пастбища возвращайтесь доиться, в лесу не ночуйте. Скормить хлеб, сбереженный от Чистого четверга, значило «запереть волчью пасть замком».
Пестрели улки-проулки яркими сарафанами, передниками, полушалками.
Гомон, топот, мычанье.
Реют с визгом ласточки: прилетели, ведь «Егорий и касатку не обманет!» Взапуски горланят петухи…
Состоялось ли шествие скота на выгон, погода ли помешала —
Отношение деревни к ним отличалось двойственностью. Труд скотных пастырей оплачивали щедро, для вологжан, архангельцев пастушество числилось в выгодных отхожих промыслах: работа с Егорья до Покрова давала семье прожиток на год. Общество обеспечивало пастуха одеждой, кожаной обувью, он кормился по дворам: чего пожелает к столу — нет отказа.
Тем не менее свои не шли в пастухи, нанимались пришлые, со стороны.
Обязывался скотопас к зарокам: нельзя стричь волосы, ломать березу и можжевельник, перепоручать кому-либо посох и рожок, зорить птичьи гнезда и тому подобное. Возбранялось ему знаться с выпивкой, носить из лесу на продажу грибы, ягоды, раскладывать костры, кроме положенных мест, и многое другое.
Важнейшее требование на Севере было, чтобы пастух владел «оберегом», «книжкой» — рукописью заклинаний на сохранность стада от падежа, воровства, потрав. Он вознаграждался вдвойне, коль умел совершать «обход»: молча или с нашептываниями оберега замыкать пастбище, в углах его возжигая крошечные костры-теплинки, таская за собой какой-нибудь железный предмет, и тем создавать незримое, неодолимое ограждение перед медведями широколапыми, волками рыскучими, змеями, гадами ползучими. Оберег пастухов Тотемского уезда упоминал монахов, попа с попадьей — словом, тын железный, огненная река перед любым, кто покушается на овечек, на коровушек.
В глуши тайги ограничивались обходом, скот пасся без надзора за осеками, по лесам, болотам. Жители Беломорья, летом промышлявшие рыбу, порой коров прихватывали с собой на тони и становища.
А в Костромской губернии, владей пастух игрой на рожке, ни о каких книжках с него не спрашивалось.
Пастухи охотно подпускали мороку, якобы с лешим у них уговор.
Известно, один ловкач больше по улицам шлялся, чем пас. Стыдили его, усовещали, проныра ухмылялся:
— За меня зайка робит.
Точно, к коровам он выпускал ручного зайца — подпаском, что ли?
Среди пастухов немало было отменных профессионалов, знатоков лечебных трав, болезней скота. Они передавали по наследству ремесло, не всякому доступное и прибыльное.
О Власьевных поведали, затронем Юрьевичей.
Холились кони, чистились на показ, в водоемах их купали, выводили к церкви в сбруе праздничной. После молебна священник кропил лошадей святой водой.
Вечером зазолотится небо, белые пухлые облачка, наплывая к горизонту, румянятся и тают, стихает щебет ласточек, гомон грачей вокруг берез, но с угора звонки переливы девичьих голосов по-прежнему:
Ай за тыном было за тыничком, ДакДа уж снаряжены: в косах ленты, парчовые кокошники в бисере, перламутре, кофты шелковые, сарафаны своетканые!
Дак любого себе выберу, Дак за собой парня выведу Дак за правую за рученьку, Дак за мезинной малой переточек.Трудно удержаться, мысленно воскликнешь: столько всего — выгон коров на обогрев или поскотину, купанье коней, песенные обходы дворов, в церквах молебны и бой колоколов, за околицей хороводы — и это в один-два дня?
Еще праздничное столованье, гостьба. Да казенка разве ж заперта, у трактира над дверьми, чай, зазывна елова веточка…
Иной чешет в затылке, на чужое гулянье глядючи:
— Выпил бы на Егорья вина косушку, да нет ни полушки.
— Пойдем по росу! — толк его в бок кум-куманек, о празднике тоже безденежен.
Егорьевские росы пользительны: телешом покатайся, нагой в них искупайся, такову получишь с них резвость, побежишь озябши, верхом на коне не сустичь! Роса эта и для скота сытна: «На Егорья роса — не надо овса».
Поди не помешал бы овес, где его токмо взять, в сарае даже сена ни клочка: «Кормов хватает у дурня до Юрья, у разумного до Николы (22 мая)».
Чего там, не сладок исход пролетья. «На Руси два Юрья: один холодный (9 декабря), другой голодный».
Нынешний-то Юрий с мужика спрашивал — что на столе и что в яслях у скота? Того и чаешь, что обругают дурнем и станешь без вины виноват.
В Поморье говаривали, мол, уже с Великого поста «в рыбацком хозяйстве голоду-холоду — амбары стоят, наготы-босоты — грядки ломятся».
Просвет, однако, наметился. Отправлялись поморы на лов «егорьевской» селедки, со вскрытия Северной Двины метали сети на семгу, икряную «закрайку» и «залетку».
Пахарям земель Комелы, Кубены, Присухонья ленивая сошка подавала совет:
«Ясное утро на Егорья — лучше ранний сев; ясный вечер — поздний».
Огородницы Ростова Великого, Подмосковья знали сызмала:
«Сей рассаду на Егорья — будет капусты довольно».
Мещера, болотами богатая, прозывала Егорья комарником: расплод у кровопийц, воздух стоном стонет.
7 мая — Саввы.
Сразу два: «Савва на Савву глядит, тяжелому май-месяцу последнее жито из закромов выгребать велит».
Отсеемся, авось потом как-нибудь перебьемся!
Не в характере мужика-трудяги падать духом. На душе кошки скребут, пошучивал: «Про нашего Савву распустили славу, не пьет-де, не ест, зерном мышей кормит». «Всего у меня вдоволь, чего хочешь — того и просишь! — А дайка, брат, хлеба! Ну хлеб-то давно весь вышел, поди — возьми у Савки в лавке!»