Деревня дураков (сборник)
Шрифт:
– Пожалуй. В истории это именно так.
– Да что история. Когда Союз распался, у меня на родине началась такая резня. До этого все просто жили, никто никому не мешал. А потом цель появилась – независимость. И вот эти целеустремленные люди похватали автоматы и побежали убивать своих соседей. Убирайтесь, мол, с нашей земли. А мы бы и рады, да поезда не ходят, железную дорогу уже взорвали. Нас не тронули – только из суеверия, нельзя уродов убивать, удача отвернется.
– И как же вы спаслись?
– Красный Крест на вертолетах эвакуировал.
– А сколько тебе было лет?
–
– Да? Значит, мы примерно ровесники.
Они замолчали, и Мите впервые было легко молчать. Он смотрел в окно, за которым уже серыми шеренгами шествовали многоэтажки, и с удивлением наблюдал в себе спокойствие – глубокое, как колодец.
В городе им неожиданно повезло. Все инстанции, которые следовало обойти, работали, очередей почему-то почти не было, и к вечеру Лена уже получила, как она выражалась, справку, что у нее не отросли ноги.
До обратного автобуса оставалось несколько часов, и они отправились на набережную, полную детей, голубей, парочек, велосипедистов. Небольшая городская река, показавшаяся Мите огромной после крохотного Битюга, плескалась в каменные спуски. Рыбаки смотрели на поплавки. Вскрикивали чайки. Стучали девичьи каблучки. Далеко на мосту грохотал трамвай.
Митя смотрел вокруг с деревенским восторгом: столько незнакомых лиц, ярких платьев, звуков, движения, пестроты. Будничная провинциальная толпа представлялась ему чем-то вроде праздничного гуляния. И, словно подчеркивая это впечатление, на набережной заиграл духовой оркестр.
Музыкантов, сидевших на складных брезентовых стульчиках, тут же обступил народ. Несколько пожилых дам затанцевали друг с другом, как в замедленной съемке, сильно отставая от ритма.
Пьяненький старичок, багровый от удовольствия, выкидывал, держась за парапет, одинокие коленца. Рядом, обнявшись, топтались два длинноволосых подростка в черных балахонах и тяжелых ботинках, настолько неотличимые, что было сложно определить, кто из них мальчик, а кто девочка.
Трубы гудели, вечернее солнце золотило мир, вальс щекотал, не давая стоять на месте. И Митю вдруг переполнила такая радость жизни, что он, не раздумывая, подхватил Лену и закружился.
– Разрешите вас пригласить? – церемонно спросил он.
– Так сначала спрашивают, а потом хватают! – прыснула она.
Митя танцевал с девушкой первый раз в жизни. В школе он, конечно, влюблялся, всегда безответно, и даже через силу ходил на дискотеки. Но или музыка там была не вдохновлявшая на подвиги, или его избранницы чересчур глумились над ним за очки и оттопыренные уши, но он так никогда и не решился никого пригласить. А поступив в университет, и вовсе забросил это безнадежное дело.
– Ты пляшешь, как дрессированный медведь! – засмеялась Лена. – Хорошо, что ты не можешь наступить мне на ноги!
Вальс кончился, и запыхавшийся Митя усадил ее обратно в коляску.
– Ты заметил, как все от нас шарахнулись? – потемнев лицом, спросила Лена.
– Нет, – искренне ответил Митя. – Я на тебя смотрел. И такты считал, чтоб не сбиться.
Глава четырнадцатая
Бойкот
Костя
Они попали в те же мучительные пустые полчаса до областного автобуса, что и Митя с Леной накануне. И отец Константин тоже предложил купить мороженого, но Костя сумрачно отказался: лакомства он презирал. Да и не до того было.
С тяжелой, всё нарастающей тоской Костя ждал, что вот сейчас отец Константин не утерпит и начнет учить его жизни, и тогда ему придется вычеркнуть из себя и этого человека. Последнего, кого он не ненавидел.
Но тот молчал. И, кажется, вовсе не собирался произносить никаких напутствий. А просто был рядом. Как всё это время. И в Костином сердце недоверчиво шевельнулась благодарность, но он не дал ей хода. Хороших чувств он избегал, как сладостей: для выживания они были излишни и даже вредны.
Автобус зафырчал мотором, и пассажиры потянулись внутрь.
– Ладно, давай, – сердито сказал Костя. – Может, еще свидимся когда.
Растолкав локтями людей, он прорвался в салон и плюхнулся на свое место. Довольный, что обошлось без соплей и прочей мозгомойни, он отвернулся в другую сторону. Туда, где росла старая ива. Дверь плавно закрылась.
Отец Константин смотрел, как медленно разворачивается на площади автобус. Толстые голуби неохотно взлетали из-под самых колес и садились на козырек автостанции. Ветер шевелил на столбе полуистлевшее объявление о продаже молодняка кур.
Жизнь мгновенно сомкнулась, как вода над брошенным камнем. Только в человеческом сердце еще жила пустота разлуки.
Автобус, уже выехавший на улицу, вдруг резко затормозил. Из двери пулей вылетел Костя и помчался назад. В двух шагах от отца Константина он, будто опомнившись, резко затормозил, насупился и буркнул, как обычно, глядя в сторону:
– Я это. В общем. Спасибо тебе. – И со всех ног бросился обратно в автобус, будто боясь, что его догонят.
После похорон психовки пенсионер Гаврилов развернул бурную деятельность среди трех посещавших службы старух. Слова отца Константина о том, что каждый виноват перед Любкой, не на шутку оскорбили церковного старосту.
– Клаша, ты знаешь, я пост соблюдаю, в праздник не работаю, каждое воскресенье в храме стою, – жаловался он жене. – По какому праву он меня в чем-то упрекает? Споил ее своими руками, а мы отвечай! Хорош гусь!
Всю неделю Гаврилов бегал по старухам, подолгу пил чай и пламенно убеждал их в церковь пока не ходить, а подписать письмо митрополиту, которое он как староста, конечно, уже составил.
На трех страницах с обильными ссылками на Типикон и Уголовный кодекс там перечислялись все грехи отца Константина. От кощунственной иконы с собаками в раю и чтения Евангелия на русском, а не церковном,языке до погребения Любки без милицейского протокола. На этот последний факт законолюбивый пенсионер возлагал самые большие упования.