Деревня дураков (сборник)
Шрифт:
– Настя, – нерешительно позвал он.
Она не услышала и, закрыв лицо руками, ушла в дымящиеся развалины.
– Любите ненавидящих вас… – донеслось до Мити из темноты, и ему стало жутко.
Тут, к счастью, прибежал отец Константин, вывел Настю из пожарища и, осторожно удерживая за плечи, повел в сторону деревни. Их фигуры быстро растворились в серой мгле, а голос продолжал звучать, будто сами чахлые поля и хилые перелески повторяли:
– Молитесь за обижающих вас…
Чтобы избавиться от наваждения, Митя побежал следом. И всё никак не мог догнать их. Наконец на обочине замаячил чей-то силуэт.
Сваливаясь
– Молодой человек, – окликнула она.
Митя остановился, поправляя очки.
– Как пройти в библиотеку? – сострила та.
И хрипло захохотала на весь мир.
Деревянное солнце
Предисловие
В работе писателя меня всегда смущала необходимость выдумывать что-то от себя, сшивать лоскутки жизни белыми нитками сюжета. Я стремлюсь к документальности, я хочу рассказывать только о том, что было на самом деле.
Мне кажется, выдумывать вообще незачем. В жизни уже всё есть. И наша задача – не домыслить, а осмыслить. Суметь увидеть, а потом – суметь рассказать.
Очерки считаются, скорее, неким литературным полуфабрикатом, питательной средой, из которой потом вырастает «настоящая» литература. Действительно, в некоторых главах «Деревянного солнца» отчетливо заметны зерна, завязи моих рассказов и повестей, в том числе и «Деревни дураков».
Однако для меня эта книга – наверное, самое важное из того, что я написала. Именно в силу ее полной – от и до – документальности, без всяких уступок повествовательности и сюжету.
Кто-то, кажется, Чехов, говорил, что в России все держится на одиночках. Добавлю от себя: сами эти одиночки едва держатся. И в чеховское время, и сейчас. И подкашивает их не только сопротивление среды, но и огромное непонимание, среди которого так легко усомниться в себе, поверить, что правы все остальные, а ты – просто сумасшедший, как тебе не раз говорили…
Для этого и существуют книги. Где-то есть люди, которые тоже живут против течения, предпочитая отдавать, а не брать, прощать, а не лелеять обиду, любить, а не ждать любви… Это как перестук в тюремную стену: «Ты жив еще? Я тоже, кажется, да».
Надежда есть. Свет есть. Смысл есть. Это главное, что я должна рассказать.
Безымянное
Этот вопрос торчит в сознании, как заноза. Колышек в чистом поле, о который все время спотыкается взгляд и от которого разбегаются все дороги души, все линии жизни. Не вопрос даже, а неутолимое и неутомимое вопрошание, заставляющее бесконечно двигаться в поисках ответа. Ответа, которого просто не может быть. Ведь поиски идут не в области точных формулировок, а там, где всё уловимо лишь краем глаза, исподволь, между строк. Что же это? Безымянное чувство России, требующее постоянного отклика, каждую минуту нового и живого. Настоятельная потребность что-то решить (на что-то решиться?), сориентироваться в том, что происходит вокруг. И тщетные попытки пускай не вынуть из сознания
Энциклопедист Шустов
На стене старинного особняка в центре Нижнего Новгорода висит мемориальная доска, сообщающая, что некогда здесь состоялось первое в отечественной истории собрание общества астрономов. А в соседнем здании, где находится Педагогический университет, работает мой знакомый энциклопедист.
Сергей Борисович Шустов – художник, музыкант, поэт, орнитолог, изобретатель и джентльмен. Список далеко не полный, хотя для одного человека и так избыточный.
Под крышей университета находится крошечный учебный планетарий, в котором Шустов показывает студентам галактики, временами прерывая пламенный научный монолог, чтобы при свете электрических звезд сыграть на синтезаторе фугу Баха. О Бахе, кстати, он написал обширный философско-музыковедческий трактат.
– Вчера мы тут с друзьями отмечали, – рассказывает Шустов, вращая звездное небо в поисках южных широт. – Во-первых, День астрономии. Во-вторых, 323 года назад родился наш Иоганн Себастьян. Пили красное вино, жгли свечи, играли на органе в четыре руки. Потом полезли на крышу, расчехлили телескопы в обсерватории и смотрели Марс! И Сириус! А вот Сатурн нам не показался.
Установив небо, Шустов мчится в соседнюю аудиторию. Поднятый энциклопедистом сквозняк шевелит листы реферата с кратким названием «Вселенная». А Шустов уже взывает к сонным студентам философско-теологического факультета:
– Спорьте со мной, философы! Возражайте, богословы! Земля – это конечная материальная система, поэтому и нам надо себя ограничивать. Бесконтрольное потребление – современный способ самоубийства. Человеку не нужны три машины.
– А мы бы не отказались, – вяло возражают философы, ездящие на учебу в переполненных троллейбусах.
– В России проблема исчерпанности ресурсов еще никому не понятна, – восклицает Шустов в сторону, то есть в открытую дверь, за которой стоим мы с аспирантом Алешей. – У нас люди еще не наелись!
Несколько студенток придирчиво прослеживают траекторию преподавательского взгляда.
– В Шустова все девчонки влюблены, – шепчет аспирант Алеша. – Прошлым летом повадились носить ему букеты. А он посмотрит: ага, Campanula rapunculus, очень рад! добро пожаловать! Они краснеют, хихикают: о чем это он? На что намекает? А это всего лишь латинские названия цветов.
Шустов, иллюстрировавший Красную книгу Нижегородской области, знает в лицо каждую травинку. Для него это и не иллюстрации вовсе, а портреты. Рисунки бабочек, сделанные с микроскопической точностью Эрнста Геккеля, – тоже портреты. А портрет птички каменки пера нижегородского энциклопедиста Шустова висит в Европейской комиссии в Страсбурге.
– Людей я не рисую, – смеется Шустов. – Они ведь обижаются. Да и птиц я знаю гораздо лучше, чем людей.
Шустов людей обижать не любит. Он любит их радовать. Возьмет и посвятит какой-нибудь барышне портрет редкой птицы. Или стих напишет. Или просто одарит улыбкой, проносясь мимо, по пути с лекции на выставку, из частной гимназии в изостудию для детей-инвалидов.