Деревянная грамота

Трускиновская Далия Мейеровна

Если применить эту мудрость к кулачным бойцам — то те, кого обучал Трещала, бьются примерно на один лад, и Данила уже видел, как именно. А Богдана Желвака учил совсем иной мастер, и так научил, что для Богдана Сопля — не противник! Очень внимательно следил Данила за их боем и въяве увидел то, о чем Богдаш толковал, — и свиль, и скруты…

Конечно же, он понимал, что против сильного стеночника не устоит, у стеночника такой удар — коня с копыт сбить может, а состязаются они промеж себя порой так — кто больше полновесных ударов выдержит.

Но он уже не видел ни в Сопле, ни в Томиле опасных соперников! Он знал, чем их можно одолеть! А остальное в тот миг заменил ему боевой порыв, замешанный, чего греха таить, на давней его хворобе — шляхетской гордости…

— Нет, кума, я с тобой останусь.

— Да на кой тебе?

— Нужен мне Томила.

— Так что ж, мне с тобой тут полночи на улице торчать? В тепло-то я тебя взять не могу — там гуляют, а ты человек посторонний…

— А ты меня к медведям спрячь, — усмехнулся Данила. — Я бы с ними поладил.

— Дались тебе медведи…

Некоторое время они стояли молча, потом Настасья подошла и прижалась к Даниле.

— Обними, куманек, теплее будет. А то, чтоб согреться, плясать позову.

— Никогда не видывал, как ты пляшешь.

— Коли хочешь, в субботу с собой возьму. Мы на богатый двор званы, и с куклами, и с медведями. Я тебе и на гудке сыграю. Меня ведь потому гудошницей прозвали, что лучше меня на Москве нет. Дай мне гудок — что хочешь изображу, хоть веселье, хоть тоску, хоть божественное. И во все душу вложу…

— Ты уж вложила раз душу — дьяк Башмаков заслушался, — напомнил Данила.

— Эк чего вспомнил! — развеселилась девка. — Про девичьи горести рассказывать — большого уменья не надо. Мне та Настасьица, которая Русинова, рассказала свою печаль, а я и запомнила, как она чуть в рев не срывалась. Ты вот хоть бы медведя изобрази — как он на задние лапы встает, как он пляшет! Это потруднее будет.

Настасья отошла, опустила голову, постояла и — преобразилась.

Вроде сделалась чуть ниже ростом, вроде плечи вперед подала, спину чуть округлила, голову самую малость опустила, руки перед собой словно в воздухе подвесила. И пошла вперевалочку, а потом и с прискоком — ну, чистая плясовая медведица!

— Я медвежат люблю, — сказала она, когда парень перестал хохотать. Двух или трехмесячные — они как детишки. Топают на задних лапах, словно человеческие младенцы, что ходить учатся. На колени к тебе лезут, лапами обнимают! Наверно, правду говорят, будто медведь раньше человеком был.

Но не медведи пришли на ум Даниле — он вспомнил, как Настасья тихонько напевала, играя с крестником Феденькой.

Ему рано еще было заводить семью — просто и все кругом говорили, и сам он был убежден, что жениться надобно, как Ваню женили, — смолоду, чтобы не избегаться. И дед Акишев обещал непременно позаботиться… Но сейчас на протяжении долгого мига, Данила был женат, был отцом, был в своем будущем доме, где, все дела переделав, сидит на лавке нарядная жена и тешит веселого

младенца. Разумеется, это сидела присмиревшая, счастливая Настасья… ее он видел и — никого другого…

Но до того стремительно все у них шло в последних встречах, что невозможное померещилось совсем близко.

И то же самое происходило с Настасьей. Она подошла вплотную, подняла глаза, подставила лунному свету лицо.

— Девятнадцать-то тебе есть, куманек?

— Давно уж, — соврал Данила.

— Постой!..

Кто-то спешил к ним, снег под сапогами поскрипывал. Настасья, оттолкнув Данилу, заступила путь — да и пропустила того человека, и пошел он хотя и быстро, однако выписывая ногами кренделя, и принялся стучать в калитку.

— К Марьице, что ли, пожаловал? Вот ведь незадача — стой тут да карауль сучьего сына!..

Еще несколько человек они пропустили, и посторонились, когда трое саней подряд пронесись мимо и умчались туда, где виднелась недостроенная Троицкая церковь — на устрашение всем, кто вздумает что-то затеять без патриаршего благословения, как затеял закладывать новые приделы здешний церковный староста.

Время шло, становилось-таки холодно. Веселье стихало.

— Мерзнешь ты тут из-за меня. Ступай греться, я и сам Томилы дождусь.

— Нет уж, вместе дождемся. Давай лучше в сани сядем, там полость меховая, укутаемся. Носит же его!..

Данила, представив, как устроится в санях в обнимку с Настасьей, первым поспешил туда, залез и тогда лишь обернулся. Настасья стояла, повернув голову. И тут же послышался далекий скрип шагов.

— Сиди, не вылезай! — потребовала она и накинула полость так, чтобы укрыть парня с головой. Шаги делались все слышнее — и точно, это оказался Томила, тащивший за собой санки с грузом.

— Ну, здравствуй, свет мой ясный, на множество лет! — приветствовала его Настасья.

От такой неожиданности он окаменел.

— Явился? Не заблудился? Приехал с пареными грошами по реке Алтын?!

— Да ну тебя! — отмахнулся Томила. — Завтра поговорим, сейчас спешу очень!

— Спешишь? А завтра тебя с собаками по всей Москве искать? Ты куда, выблядок, гусли девал?!

— Отдам я тебе гусли, завтра же отдам! Нет их у меня с собой! Не видишь, что ли?

— А где ж они?

— А у Лучки спроси!

— Лучка их для тебя брал!

— Брал — да и обратно взял!

— Да что ты врешь! Говори, куда гусли подевал!

— Да целы те гусли, целы, ничего им не сделалось!

Тут Данила понял, о чем речь, и чуть было не вылез с возмущением из-под волчьей шкуры. Сам же он, своими руками, разбил искомые гусли о Томилину дурную голову…

— А коли целы — вот у меня сани, едем, ты мне их сразу же и отдашь!

— Людей из-за такой дряни будить?!

— Раньше про людей думать нужно было!

Очевидно, Томиле пришла в голову хитрость.

— Уговорила, Настасья. Я вот только санки завезу куда обещал — и поедем по гусли.