Деревянная грамота
Шрифт:
— За нами, батюшка Дементий Минич! — со всем упрямством отвечал боец. Стрельцов пошлют в поход, побьют они врага — хорошо, не побьют — стало быть, воеводы плохи, на другой год иной поход будет. А коли враг к нам пожалует — всем против него вставать придется. Всем — как одной стенке! Всем разом замахиваться и бить!
— Кулаком, что ли?
— Можно сулицей. Можно дубиной, — согласился Одинец. — Сабли и кони-то не у всех есть. Вот для того и храним Покон. Не дай Бог, опять поляки пожалуют…
— Не пожалуют, мы их побили, —
— Батюшка Дементий Минич! — воззвал Тимофей. — От патриарха он живым не вырвется! Патриарху ересь истреблять положено!
— Постригут молодца да и отправят в Холмогоры — грехи замаливать, устрашающе добавил Богдан.
— Ведь коли грамота не из Верха и не из Посольского приказа пропала, так в ней ничего опасного и нет! — смело заявил Данила.
Конюхи во все глаза смотрели на Башмакова. Одинец — тот в пол уставился, а они с надеждой — на главу Приказа тайных дел.
Башмаков же, озадаченный странным дельцем, молчал. Он начал этот розыск на свой страх и риск, он поболее двух седьмиц следил за всем, что делалось в Посольском приказе, и как мог удерживал государя от важных дел и решений. Он всякое слово, услышанное от дьяков и бояр, в голове на свой лад перетолковывал — не проболтался ли сукин сын о своей причастности к бумагам, написанным закрытым письмом? Он задержал некоторые важные грамоты только потому, что их было велено переписать письмом тайного склада. И вот теперь все прояснилось…
Он мог перевести дух и с прежним доверием жить среди людей. Хотя и прежнее-то было не всеобъемлющем, однако по сравнению с великими подозрениями прошедших дней оно было прямо-таки ангельским.
— Стало быть, от деда к внуку? — спросил дьяк, и по его улыбке конюхи догадались — обошлось!
— В ноги вались, дурак… — шепнул Тимофей Одинцу.
— Целуй крест, орясина бестолковая! — не дождавшись от обалдевшего бойца рабской покорности, весело велел Башмаков. — Говори — как Бог свят…
Одинец вытянул тельник на черном гайтане.
— Как Бог свят! А чего целовать-то?
— Говори — грамота древняя, дурак, писана при царе Горохе, и на том крест целуй! — подсказал Тимофей.
— Древняя грамота, — повторил Одинец. — От старого Трещалы мне досталась! И я ее кому попало не передам! На том — крест целую!
Башмаков покачал головой.
— Грех я на душу из-за тебя беру, — сказал ворчливо. — Ну да Бог с тобой, забирай наследство да и проваливай. И гляди — на льду чтоб сегодня славно государя потешил! А вам, молодцы, потом награда будет.
Конюхи дружно поклонились и по одному вышли в узкую дверь, последним убрался Одинец.
Кремль понемногу наполнялся народом — это были богомольцы, которым жизнь не мила без кремлевских соборов.
— Пойти да свечку Николе-угоднику поставить, — сказал Тимофей. — И
— Ин ладно, и я поставлю, — молвил Семейка. — Что, Богдаш, пойдем сегодня на бои поглядеть?
— Да там и глядеть не на что! — с презрением отвечал Богдаш.
Данила отвел Одинца в сторонку.
Он не знал, как приступить к делу. сказать — посчитайся, мол, Аким, с Трещалой за парнишку, невинно убиенного! — он не мог. Такое подстрекательство ему претило. Но и оставить Трещалу безнаказанным — тоже было невозможно.
— Ты Томиле веришь? — спросил он наконец. — Будто бы Трещала Маркушку гонял, пока до торга не добежали да Маркушка в сани не залез? Или оба они при том были, оба гоняли?
— Томила свое получил, теперь не скоро на лед выйдет, — с мрачным удовлетворением отвечал Одинец. — Хорошо ему Желвак рученьку-то из плеча вынул! Силен молодец!
И вдруг, чего от него Данила вовеки не ожидал, заговорил распевно:
— Которого возьмет он за руку — из плеча тому руку выдернет, которого заденет за ногу — то из гузна ногу выломит, а которого хватит поперек хребта — тот кричит-ревет, окарачь ползет!
— Аким! — Данила положил ему руку на плечо. — Я про Маркушку…
Тогда и ему на плечо легла большая жесткая ладонь.
— Сам знаю.
Более слов не понадобилось.
Данила полагал, что беседа продлится, но не вышло — в плечо ему ударил снежок. Он обернулся и увидел выглядывавшую из-за угла Настасью. Ну, кто еще мог на Соборной площади снежками кидаться? И когда так тебя заманивают — уже не до суровых бесед. Даже Одинец — и тот это отлично понял.
Данила с Настасьей уговорились встретиться после того, как дьяк Башмаков решит судьбу и грамоты, и Одинца. Более того — место назначили. Но Настасье, видать, на том месте не стоялось.
— Давно ты в Кремле? — спросил, подойдя, Данила.
— Как ворота отперли.
— Я Авдотьицу не выдал, — тихо сказал он.
— Вот и ладно.
— Так пойдем, что ли?
— Погоди…
Странным было их молчание — как будто и поговорить куму с кумой не о чем. И смутно было на душе у Данилы — Настасья стояла перед ним, опустив голову, беспросветно чужая, зачем ждала, чего хотела услышать — неведомо. А ведь как целовала в обе щеки, когда он стоял с деревянной грамотой в руке нечаянный победитель!
— Куманек!
— Что, кумушка?
— Что же, ты Авдотьицу — пожалел?
— Да нет…
— А что?
Данила задумался. Перед глазами встало увиденное — зимняя ночь, и Вонифатий Калашников со своей Любушкой на руках, и Нечай, облапивший Авдотьицу, — четверо влюбленных, ополоумевших от опасности и от любви, от встречнего морозного с искрами ветра, счастливых наперекор всему и улетающих вдаль, вдаль, вдаль…
— Да пусть уж ее едет в Соликамск. Чего ей на Москве делать?
— Пусть едет, — согласилась Настасьица и подняла голову.