Деревянная грамота
Шрифт:
— Коли окажешь ты нам, подьячему моему да мне, услугу, то кому следует замолвят за тебя словечко — и будешь ты, девка, взята в Верх!
— Верховой боярыней, что ли?
Определенно, Авдотьицу эта беседа и напыщенный Стенькин тон немало развлекали.
— Боярынь у государыни и без тебя немало. Да чтобы в верховые боярыни попасть, нужно хоть бы замужем раз побывать! — отрубил Стенька. — А мы для тебя вот что сыскали. Есть для государевой одежды и белья бабы-мовницы. Слыхала, что стирать государевы простыни возят на Москву-реку в запечатанных сундуках? Через одежду-то и белье многие
— Мало мне своей заботы со стиркой?
— Помолчи, сделай милость. Но коли баба или девка оказалась в Верху то о ней уж сама государыня всю жизнь заботиться будет. Ежегодно и сукно, и атлас, и камку будет выдавать на летники или иное платье. А коли девка не замужем — то государыня велит своим боярыням ей мужа подобрать из своих же, из тех, кто государю служит, и приданое пожалует, и к венцу снарядит! Что примолкла? Из своих-то рук государыня в лохмотьях под венец не отпустит!
— Так ты меня в мовницы, что ли, зовешь?
— Я тебя никуда не зову, — Стенька, как научил его Деревнин, был горд. Там на всякое место — по два десятка охочих баб! Без мовниц государь не останется! Но коли ты нам окажешь услугу — то и мы за тебя постараемся. Потом лишь не забудь на свадьбу позвать!
— А что за услуга?
Стенька возликовал — в голосе Авдотьицы была готовность на все, хоть бы и на блудное дело посреди торга, прямо в шалаше, лишь бы добиться места.
— А услуга такая. Тебя Аргамачьих конюшен конюхи по своему дельцу посылали. Не отпирайся — я своими глазами видел! И мы с подьячим моим знаем, что то за дельце, потому что и сами им занимаемся. И мы даже знаем, что ты неспроста вокруг меня вьешься — а тебя конюхи о том просили, чтобы вызнать, далеко ли мы с моим подьячим продвинулись. Молчишь! То-то! Тебе не чеботы нужны!
Авдотьица и впрямь молчала, опустив глаза.
— И я знаю, чего те конюхи у купца Белянина ищут, — продолжал Стенька. Вот как она туда попал — я в толк не возьму, но коли они вокруг белянинского двора крутятся — стало быть, она и там! Ну? Верно ли говорю?
Авдотьица быстро взглянула на Стеньку. Казалось, хотела задать какой-то вопрос — но передумала.
— Верно! — сам себя одобрил Стенька. — И что конюхи тебе платят — мы знаем. Да только им и заплатить-то нечем, им дьяк Башмаков много денег не даст! А коли мы с моим подьячим тебя на хлебное место устроим — тут тебе и кормовые, и подарки, и наряд подвенечный, и в крестные к твоим детям почтенные люди пойдут! Вот и подумай хорошенько! Сделаешь так, чтобы мы ее, треклятую, получили, а не конюхи, — сразу после Пасхи будешь в Верху! И в этом уж не ты мне, а я тебе крест целовать готов!
Авдотьица и это выслушала бессловесно.
— Да что ж ты, онемела? Язык на радостях проглотила? — удивился Стенька.
— Подумать надобно, — очень тихо произнесла она.
— Да что тут думать? Соглашайся, свет! А что сказать твоим конюхам — я тебя научу. Первым делом — об этом нашем сговоре молчи! Коли конюхи обо мне расспрашивать примутся — говори, обещал в стрелецкую слободу к хорошему сапожнику сводить, что недорого берет! И коли они что про нее, окаянную, говорить начнут, — примечай,
— Умен ты, Степан Иванович, — с неожиданным почтением молвила девка. Знаешь, как дело повести. Я сейчас тебе ничего сказать не могу, потому что сама многого еще не понимаю, хитрят конюхи, а мне про свои козни не докладывают. Но коли что разведаю — дам тебе знать! Вот, погляди…
Она вынула из-за пазухи костяные четки, в которых через каждые десять коричневых щербатых зерен была большая бусина тусклого синего стекла.
— Поглядел, — отвечал Стенька.
— Коли кто к тебе прибежит и эти четки покажет — знай, что от меня. Сам меня не ищи — на Неглинке все равно не сыщешь. А я дам о себе знать. Только гляди, не обмани!
— И в мыслях не держал. Мы с Деревниным отродясь никого не обманывали!
На том Стенька с Авдотьицей и расстался.
Он еще подождал сидельца с санями, помог ему погрузить последний остававшийся в шалаше товар и поспешил в приказ.
По его довольной роже Деревнин понял — затея удалась.
— Я ж говорил — все они замуж хотят! А эта — других поболее, потому что ей-то выйти замуж труднее, чем обычной девке.
— Разве что государыня сама кому-нибудь жениться прикажет, да жениха к венцу под стрелецким караулом поведут…
— А это уже не наша печаль!
— Эй, Данила! — позвал Ваня Анофриев, входя с мороза в конюшенный теплый полумрак. — Тебя там домогаются!
— Девка? — обрадовался Данила.
— Женить тебя пора, — укоризненно заметил семейный человек Ваня. Парень, наш с тобой одногодок.
— Ну так веди сюда!
— Чужого-то?
Данила оглянулся по сторонам — старших поблизости не было.
— Ничего, ненадолго!
Это оказался Филатка Завьялов.
— Бог в помощь! — сказал юный скоморох. — А я по твою душу.
— Передать что велели? — едва удерживая трепет, зародившийся в груди чуть пониже шеи, спросил Данила.
— Да она со мной пришла, тут поблизости, в Ризположенском храме. Можешь выйти-то?
Данила был полуодет — когда купаешь норовистого аргамака, и сам вместе с ним вымокнешь. Он накинул на голое влажное тело рубаху, сверху — чей-то опрометчиво оставленный в шорной тулуп, и задами перебежал от конюшен к Ризположенской церкви, которая всегда удивляла его своей величиной. Эту бы церковь — да положить набок, думал Данила, цены бы ей не было! Вся она ушла в высоту, народу там меж толстыми каменными столбами помещалось хорошо коли с полсотни.
За столбом и поджидала его Настасья.
Церковь была не тем местом, где куму с кумой обниматься. Они тихонько друг друга поприветствовали и отошли к самой стенке, чтобы не мешать добрым людям, желающим приложиться к особо почитаемому образу — списку с чудотворной Богородицы Печерской.
— Неужто все разузнала? — и с недоверием, и с восхищением разом спросил Данила. Он пытался быть весел и даже несколько насмешлив, хотя неловкость испытывал невообразимую — его волновали полумрак, запах дорогого ладана, еще какой-то запах, идущий от нарумяненной и подбеленной Настасьи.