Деревянная грамота
Шрифт:
— Твоих признаю, — сказал Данила. — А этот чей же?
— А этот — сирота, отец его на конюшне служил, да в чуму помер. Так мы его и взяли.
— С тобой живет?
— Нет, бабка у него уцелела, живет у бабки. И толковый парнишка — все на конюшне да на конюшне.
— Как звать-то тебя, конюх? — спросил Данила.
— А Ульяном, — с достоинством отвечал парнишка. Было ему на вид лет тринадцать-четырнадцать, смотрел же строго, словно бы сразу отсекая шутки с шуточками.
— Суров ты больно, Ульянка, — заметил Данила.
— Бабка его избаловала, —
— Ишь ты! — Данила поглядел на парнишечку внимательнее. — Как это у тебя, братец ты мой, получается? Научи!
Очевидно, Ульянке померещилась в его словах скрытая издевка. И парнишка отвернулся, как если бы ему вдруг сделалось любопытно — что там поднялся за галдеж?
Другие же двое стали неприметно дергать и тянуть батьку за длинные рукава. На Красной площади, на торгу, в дни Масленицы столько соблазнов, а батька с чужим конюхом о всякой чепухе разглагольствует…
Но Пахом еще порасспросил Данилу про общих знакомцев и обещался на следующий день, будучи в Кремле, заглянуть с утра.
За время беседы Данила несколько остыл и пришел в себя. Помянув крепко, но беззлобно, всех своенравных девок, он поспешил на Аргамачьи конюшни. Там, идя по проходу меж стойлами, вызвал сперва Богдана, потом Озорного. Семейка куда-то запропал, и за ним послали Ваню.
Забрались все трое в шорную, где Данила и пересказал услышанное от Настасьи.
— Нескладица, говоришь? — Тимофей задумался. — Скоморохи, говоришь, ни при чем?
— А сдается, что девка права. Нечего им тут до Масленицы делать, согласился Богдаш. — А которые на Москве поселились и ремеслом занялись тем-то Земского приказа бояться нечего.
— Кабы просто парнишку потеряли — то и нечего бояться, — сказал Тимофей. — А тут — парнишку вместе с этой проклятой грамотой! Врет Настасья! И ты, Данила, своей просьбой, может, делу вред причинил. Она пошла узнавать, правду узнала — да и предупредила своих: мол, я вас не выдам, да и вы помалкивайте! Помяни мое слово — она скоморохов покрывает!
— Здешних, московских, что ли, покрывает? А какого рожна? — спросил Богдаш. — Они ей уж давно не свои! Что скажешь, Данила? Была меж вами когда речь о ее московской скоморошьей родне?
Данила помотал головой. Настасья вообще никогда и ни о какой родне ему не говорила.
— А откуда мы знаем, что тело для скоморохов выкрали? — продолжал Богдаш. — От одного лишь человека, от девки, то есть! От той долговязой Авдотьицы!
— Настасье есть для чего врать, — не уступал Тимофей. — За своих вступилась. И уж больно скоро все разнюхала. А Авдотьице для чего врать? Что ей сказали на том дворе в Хамовниках — то и нам должна была пересказать, за то ей и деньги плачены. А, Данила?
Данила кивнул.
— Выходит, одна из двух девок неправду говорит! — сделал
— Обе врут, — буркнул Тимофей. — Ты что — баб не знаешь? Им вранье слаще меда…
— Ну уж нет! Либо — скоморохи выкрали, либо — не они! Так что, брат Тимоша, тут лишь одна врет! А вторая-то правду говорит! — со смехом возразил Желвак.
Данила отмалчивался. Если товарищам этот словесный розыск был загадкой для ума, то парня он по живому мясу резал. Данила не мог взять в толк за что ему такое?!.
Если Авдотьица — то почему? Что ей Данила плохого сделал? Он, может, единственный никогда не сказал гнилого слова про ее избыточный рост. И платил по уговору…
Если Настасья — опять же почему? Потому ли, что целоваться полез?!.
Будь Данила чуть постарше и поопытнее, то и знал бы: девка не на того обижается, кто пристает с поцелуями, а на того, кто не пристает.
Трудно человеку, живмя живущему на Аргамачьих конюшнях в обществе холостых мужиков, разбираться в тонкостях бабьего зловредного норова. Данила же сейчас обязан был разобраться, иначе непонятно, в какую сторону дальше двигаться. И потому он сгоряча решил припомнить все плохое, что знал про обеих девок.
За Настасьей числилось немало грехов — где-то в глубине души Данила, очевидно, и жениха ей не мог простить, того убитого прошлой зимой Юрашку Белого, — включая и отчаянное вранье, на которое даже дьяк Башмаков купился. За Авдотьицей Данила грехов не знал — с кем-то, конечно, жила невенчанная, но он этих людей в глаза не видывал…
— Что надулся, как мышь на крупу? — спросил Тимофей. — Не хочешь на кумушку напрасный поклеп возводить? А она тебя разве пожалела? Ты вспомни, как через ее вранье чуть тебя Разбойный приказ не загреб! Спасибо скажи Богдашке да дьяку Башмакову — отстояли! И спина цела осталась!
Это был веский довод — назвавшись другим именем, присвоив себе чужую судьбу, Настасья навела розыск на человека, по которому давно кнут и дыба тосковали, да и пропала, а потом подлинное ее звание с ремеслом и выплыли на свет Божий. Данила же и впрямь чудом тогда спасся.
— Нет веры твоей куме! — Тимофей выкрикнул это так убедительно, что Данила кивнул. — Нет! Авдотьица — та душой пряма! За деньги трудилась! А Настасья — как лисий хвост, туда-сюда, туда-сюда!..
И показал рукой, как рыжий хвост, чиркая по снегу, заметает следы.
— Постой, постой! Тоже ангела непорочного сыскал — Авдотьицу! возмутился Богдаш. — Хорош ангел с Неглинки! За деньги еще и не то сотворит!
Данила поглядел на Желвака с надеждой — вот бы сейчас товарищ объяснил, что Настасья не может быть виновна во вранье, а как раз Авдотьица виновна!
— Данила! — Тимофей окликнул его яростно и грозно. — Не дай девкам себя вокруг пальца обвести!
— Меньше его слушай, Данила. Одна-то ведь точно правду сказала! перебил Желвак.
— Сдается мне… — начал было он. Тут оба товарища разом притихли, потому что за Данилой такое водилось — ни с того ни с сего догадаться о сути происходящего.