Деревянное яблоко свободы

Войнович Владимир Николаевич

– Между прочим, этот Анощенко очень хороший человек, мне про него говорили. А что касается извозчика, то я уверена, что он просто простудился. Пьяный валялся где-нибудь в канаве, вот и заболел.

– Известно, что Правоторов не пил, – сказал я.

– Ну уж и не пил, – не поверила она. – Да где вы видели непьющего извозчика? Все они пьяницы, как один.

– Лиза, – невольно вздохнул я, – не надо так говорить. Есть среди извозчиков пьяницы, но говорить, что все они таковы, неправильно. Говоря нашим специфическим языком, в пользу вашего утверждения нет достаточных доказательств.

–

Когда я в чем-нибудь уверена, – с пафосом сказала она, – мне не нужно никаких доказательств.

Я улыбнулся.

– К счастью для нашего правосудия, – сказал я, – вы не сидите в судейском кресле.

– Если вы хотите меня обижать, – она надула губки, – вы можете это делать сколько угодно. Я же говорю только для вашей пользы, тем более что все этим делом недовольны, и губернатор тоже.

– Я это знаю, – сказал я, подбрасывая в камин дрова. – Но я поставил себе за правило поступать сколь возможно только по закону и справедливости и не ставить свои поступки в зависимость от мнения губернатора.

– Не понимаю, почему вы непременно хотите наказать этого несчастного Анощенко?

– Я вовсе не хочу его наказать. Я хочу выяснить истину, и ежели Анощенко виноват, то будет наказан, а ежели не виноват, то наказан не будет. Пока что обстоятельства говорят против него. Он избил человека, избил жестоко, человек этот после избиения заболел и умер. Не поставить в связь эти два события я, как следователь, не могу.

– Вы слишком придираетесь к формальностям, – сказала она с досадой.

– Боюсь, что, если б эти формальности касались вас, вы бы ими весьма живо заинтересовались.

– Благодарю вас, – обиделась она пуще прежнего. – Вы меня уже сравниваете с каким-то пьяным извозчиком.

Голос ее задрожал, в глазах появились слезы. Она отвернулась.

– Милая Лиза, – сказал я поспешно. – Поверьте, я никак не хотел вас обидеть, но давайте не будем обсуждать то, что вам, может быть, не очень понятно.

– Выходит, я так глупа, что это не может быть мне понятно?

– Ничего не выходит. Но в правосудии, как в медицине, каждый считает себя знатоком. Однако это целая отрасль науки, которой надо заниматься профессионально. Вы поймите, не зря же я обучался этому делу столько лет в университете и после него. Так что давайте не углубляться в специальные темы, тем более что нам есть о чем поговорить. Вы будете в субботу на балу в купеческом собрании?

– А вы?

– Это зависит от вас. Если вы там будете, то мне тоже ничего не останется, как быть там.

– А я бы сказала так: если вы там будете, то мне там нечего делать.

– Лиза, я вас прошу, не сердитесь. Ну скажите же, что вы на меня не сердитесь и что будете на балу.

– Может быть, – наконец смягчилась она.

– Если женщина говорит «может быть», это значит «да».

– Глупец вы, братец, несмотря на то что так долго учились в университете и после него, – она улыбнулась, хотя на глазах ее еще блестели слезы.

– Ну вот, вы уже улыбаетесь, и очень хорошо, – обрадовался я. – Не сердитесь. Don’t be angry with me, как сказал бы ваш батюшка.

Вскоре мы расстались.

Признаюсь, я возвращался к себе в несколько подавленном настроении. То, что произошло между нами, нельзя было назвать ссорой, скорее это была просто мелкая стычка, к тому же благополучно окончившаяся, но я невольно подумал о зря потерянном вечере, об этом навязшем в зубах романсе, о Лизиной самоуверенности, о некомпетентном разговоре, от которого мне стало скучно. «Все же что-то в ней есть от батюшки-англомана, – невольно подумалось мне. – Вот так женишься и будешь выслушивать глупые сентенции каждый день. Нет, все же торопиться не нужно, хотя я, конечно, люблю ее. Да, я люблю ее», – сказал я самому себе, но не очень уверенно.

Глава 2

Подъехав к своему дому, я нашел двери его распахнутыми настежь, несмотря на мороз. Из дверей на синий искрящийся снег падал яркий свет и вырывались клубы пара, в которых мелькали торопливые фигуры людей, нагруженных дорожными вещами. Лошади, запряженные в простую кибитку, тяжело вздували бока, покрытые густым инеем, словно попонами.

– К вам гости, барин! – объявил мне вынырнувший из темноты мой старый слуга Семен, выражая голосом своим радость, что на меня свалилось такое счастье.

Я быстро поднялся на крыльцо и застал в передней пожилого высокого господина в медвежьей шубе. Рядом с ним стояла девица в дубленом ладном полушубке и пуховом платке, лет ей на первый взгляд было не больше пятнадцати. При моем появлении высокий господин двинулся мне навстречу и, подавая руку, представился, как мне показалось, несколько смущенно:

– Николай Александрович Фигнер, дворянин Тетюшского уезда.

– Знаю, – сказал я, – я уже батюшкой про вас извещен.

– А это моя дочь Вера, прошу, как говорится, любить и жаловать.

– Очень рад, – сказал я, прикладываясь к красной и холодной с мороза ручке, которая казалась столь маленькою и хрупкою, что в мои руки ее брать было боязно.

– Надеемся, что мы вас не очень обеспокоим, – сказал ее отец, – но ежели что, прошу вас не стесняться, скажите прямо, и мы съедем без всякой обиды. Люди мы простые, можем устроиться и на постоялом дворе, да и знакомых у нас здесь, слава богу, хватает.

Разумеется, это была всего лишь дань хорошему тону, и ответь я на его просьбу утвердительно, он обиделся бы на всю жизнь, однако я по тем же правилам тут же заверил его, что ни он, ни его дочь меня нисколько не стеснят и могут вполне распоряжаться моим домом, как своим, занявши второй этаж. Старик благодарил меня в самых изысканных выражениях.

Когда мы встретились в столовой за чаем, я увидел, что Вера несколько старше, чем показалась мне с первого взгляда. Она была одета в синее скромное платье с белым отложным воротничком. У нее были темные, заплетенные в тяжелую косу волосы, правильные черты лица, тонкий нос и глаза живые, смотрящие на все, что им открывалось, с неподдельным интересом. Ее поведение обличало в ней провинциальную девушку, не привыкшую к мужскому обществу и потому чрезмерно застенчивую, хотя мне показалось, что эта застенчивость ненадолго, до нескольких выходов в свет.