Деревянное яблоко свободы
Шрифт:
– Спасибо, Верочка, но ничего этого не нужно, – сказала Бетя. – Я приехала к тебе, чтоб отсюда отправиться в народ.
За прошедшие после Берна два года Бетя нисколько не изменилась. Все тот же нежный румянец на щеках, та же затаенная и неизбывная грусть в больших серых глазах.
– И с кем ты собираешься идти? – осторожно спросила Вера.
– Одна.
– Но это невозможно! Одной тебе это будет не под силу.
Спустя полчаса они сидели за столом, покрытым вышитой скатертью, перед уютно посапывающим самоваром.
– Ты говоришь, что одной идти в народ невозможно.
– Что значит – на все?
– Видишь ли, со мной многие не соглашаются, считают, что я безумная, может быть, это так и есть, я и в самом деле больна и знаю это. Но я знаю и то, что настоящий революционер должен жертвовать собой. Он должен стремиться к гибели. Помнишь, в Цюрихе на женском ферейне мы спорили, нормальный или ненормальный человек самоубийца. Так вот, я считаю, что просто самоубийство – вещь глупая, но самоубийство для дела…
– Бетенька, милая! Какое может быть самоубийство для дела? Бог с тобой. Надо жить для того, чтобы бороться, и бороться для того, чтобы жить.
– Нет, – непреклонно сказала Бетя. – Революционер должен стремиться к гибели для того, чтобы открыть глаза другим. Ты пойми, сейчас любая революционная деятельность обречена на провал. Мы боремся за счастье народа, но народ нашей борьбы не понимает. Ему кажется, что если он и живет недостаточно хорошо, то мы не улучшаем его жизнь, а еще более ухудшаем. Только гибель, только самопожертвование революционера подают всем нравственный пример, показывают великомученика, который идет умирать за народ. Поэтому каждый провал есть замечательный пропагандистский ход. Стоит арестовать на заводе или на фабрике одного человека, как тысячи людей начнут интересоваться тем, за что, почему его арестовали. Вместе с интересом в них пробудится и мысль о том, что общество устроено несправедливо, если таких людей арестовывают и сажают в тюрьму, а капиталист и чиновник, обдирающие народ, процветают. Поэтому если это и будет самоубийством, то самоубийством, полезным народу.
Вере вспомнилась психиатрическая клиника в Берне, потухшие глаза больных (точно такие, какие сейчас у Бети) и уверенный голос профессора, называвший характерные признаки меланхолии: мрачное восприятие жизни, бредовые идеи самообвинения, мысли о самоубийстве. Будучи почти доктором, Вера знала, что людей, страдающих этой болезнью, бесполезно уговаривать словами и обращением к логике. Они нуждаются в настоящем лечении с долговременным нахождением в лечебнице и регулярным употреблением сильнодействующих лекарств, но все же пыталась подействовать на подругу именно словами и логикой.
– Выкинь это все из головы! – сказала Вера. – Ты забываешь о том, что революционеру и так ежечасно грозит опасность провала. Так зачем же к нему стремиться? Его надо оттягивать как можно дольше, чтобы как можно больше успеть.
– Один провал является гораздо большей пропагандой, чем вся деятельность революционера до провала. Я давно так решила, и не надо со мной спорить, Верочка. Помоги мне завтра же купить крестьянскую одежду и сапоги, и я пойду по деревням.
– Ты никуда не пойдешь, – возразила Вера.
– Пойду, – упрямо сказала Бетя.
– Ведь это безумие! – всплеснула руками Вера. – Ты такая слабенькая, одинокая, куда ты пойдешь? Ведь ты не знаешь ни местности, ни расстояний между селами. Ты можешь заблудиться, попасть в какой-нибудь лес или запоздаешь в пути и останешься ночью одна, вдали от всякого жилья. Что тогда будет с тобой? Ты посмотри на себя. Какая ты крестьянка? Кто тебе поверит, что ты крестьянка? Какой-нибудь негодяй
– Когда экзамен?
– Через месяц.
Бетя покачала головой:
– Нет. Я столько не выдержу. Мне надо немедленно чем-то заняться.
Вера посмотрела на нее и поняла, что спорить бесполезно.
На другой день отправились на рынок. Юбку и блузку нашли без труда. Нашли пестрый деревенский платок. Достать сапоги оказалось труднее. Для Бетиной маленькой ножки трудно было подобрать что-нибудь подходящее. Наконец догадались примерять сапожки детские. Нашлись как раз впору. Теперь все было в порядке. Можно было трогаться в путь.
Последний день вдвоем был для Веры пыткой. Бетя слонялась из угла в угол, подолгу смотрела в окно или ложилась на кушетку вверх лицом и, подложив руки под голову, безотрывно смотрела в потолок остановившимся взглядом. «Господи! – думала Вера. – Хоть бы скорее наступил завтрашний день». Было стыдно собственных мыслей, но Бетя нагнетала такую тоску, что и самой Вере жить уже не хотелось. Проснувшись, она увидела Бетю перед зеркалом в своем крестьянском наряде, который сидел на ней так нелепо, что, глядя на нее, хотелось плакать. Бетя перехватила Верин взгляд и все поняла.
– Ты знаешь, я, пожалуй, выйду в своем платье, чтобы не обращать на себя внимание любопытных. А потом где-нибудь в лесу переоденусь.
Вера проводила подругу до окраины города и долго смотрела ей вслед. Бетя уходила, перекинув через плечо котомку, в которой, кроме крестьянской одежды, были кусок хлеба, кусок колбасы и несколько экземпляров прокламации «Чтой-то, братцы…»
«Чтой-то, братцы, как тяжко живется нашему брату на Русской земле!..» – так начиналось это сочинение, которое распространяли «фричи» по приезде в Россию. В ней крестьянским якобы языком описывалось тяжелое положение народа, и предлагалась программа действий:
«Пока нами управлять будут цари, бояре да чиновники, не будет у нас ни земли, ни воли, ни хлебушка… Мы потребуем, чтобы у всех у них, что теперь над нами распоряжаются, была отнята власть всякая. Мы из себя самих людей умных и честных повыберем и от кажинной волости пошлем на великий сход своего выборного, и пускай управляют они на том сходе крестьянском и выборном, нашими делами распоряжаются, и будет тогда у нас воля, земля да хлебушко. Свой-то брат, мужик, не станет разорять крестьянина, не будет давать потачки помещикам. А кто пойдет против нас, того мы посменим сейчас и пошлем нового. И поделят те мужики выборные всю землю-матушку так, чтобы каждому досталося поровну, а не так, как теперь: помещику – тысячу, а крестьянину – четыре десятины на душу. И сравняют они всех нас дочиста, так, чтоб не было ни крестьян, ни помещиков, а все будут тогда люди русские – люди свободные, и у всех нас будут одни права, одни обязанности… Вот тогда-то, други родимые, заживем мы дружно, мирно и весело, и не будет у нас ни воров, ни убийц, ни грабителей; у всех будет свое – воровать, убивать не для чего! Скоро, братцы, придет это времечко. Со всех сторон поднимается сила крестьянская, взволновалась Русь-матушка, зашумела, как море великое. А поднимется да расправится, так не будет с ней тогда ни сладу, ни удержу. Только будемте дружно, как братья родные, стоять за наше дело великое. Вместе-то мы сила могучая, а порознь нас задавят враги наши лютые!»