Деревянный Меч
Шрифт:
Он лежал в незнакомой комнате, и дверь этой комнаты открылась, словно только и ждала его пробуждения.
За дверью стоял Инсанна.
Он молча пересек комнату и сел на край постели.
Даже боль не лишила Кэссина способности быстро соображать. Он мигом припомнил горечь вчерашнего питья и тяжесть сегодняшнего пробуждения. Сонное зелье! Никогда бы он не отправился к Инсанне своей волей. Потому-то никто его и не спросил. Опоили и доставили куда следует.
Инсанна молчал долго. Потом совершенно неожиданно поднялся и пожал плечами.
– Что ж, нет так нет, – произнес Инсанна и вышел.
Инсанна испытывал искреннее удовольствие от визитов к
За ожидание Инсанны мальчишка платил своим собственным. Почему-то ожидание особенно сильно действует на смертных. Инсанне было некуда спешить, и он откровенно забавлялся, иногда чуть ослабляя боль, терзавшую Кэссина, а иногда усиливая. Пусть наглый щенок ждет, ждет чего угодно: облегчения, новых страданий, прихода Инсанны, даже смерти… все равно. Пусть ждет, пусть обезумеет от боли и ожидания. Поразмыслив немного, Инсанна полностью снял боль почти на целый день – о, разумеется, выставив стражу у дверей Кэссина. Скорее всего это излишняя предосторожность: вряд ли обессиленный болью пленник попытается сбежать; он и шевельнуться толком не в состоянии. И все же никакая предосторожность не бывает излишней. Вдруг Кэссин окажется настолько глуп, что все же попробует выйти из комнаты? Забавно будет посмотреть на выражение его лица, когда дюжий страж схватит его за шиворот и швырнет обратно в комнату. Да, это была удачная мысль даровать мальчишке временное облегчение. А потом снова ударить его болью. И еще раз. И еще. Настанет время, когда Кэссин сам попросит о боли как о величайшей милости. Уж лучше нестерпимая, но беспрестанная боль, чем жуткое ожидание не только боли, но и кратких передышек. А потом настанет минута, когда мальчишка согласится на что угодно, лишь бы никогда больше ничего не ждать.
Однако Инсанна не успел полностью осуществить свои замыслы. Совершенно неожиданно он был вынужден поторапливаться.
Инсанна так давно был лишен возможности видеть Кенета, что решил поначалу, что отзвук чужой силы ему примерещился. Сообразив, что мальчишка на самом деле пустил силу в ход, Инсанна торопливо выхватил шерл и жадно вгляделся в открывшееся ему зрелище.
Вот уж этого Инсанна никак не ожидал! Кенет в Имбоне! Совсем рядом, неподалеку!
Так. а что это он делает? А, ясно… ясно… вот только не понять никак, кто стоит рядом с ним, обведенный кругом невидимости? Кого мальчишка так яростно защищает?
Стой, а это что? Инсанна уже привык, что наглый мальчишка каждый раз после работы пересекает текучую воду… но откуда он взял воду здесь, в сухой степи? Инсанна же ясно видел – мгновение назад никакого ручейка не было. Неужели мальчишка научился вызывать воду по своему желанию?
И почему его понесло в Имбон? Он должен бы обходить владения Инсанны как можно дальше. А между тем мальчишка неуклонно приближается к Замку Пленного Сокола, хоть и не самой прямой дорогой: Сад Мостов, Каэн, Лихие Горы, теперь Имбон… Неужели?.. Нет, быть того не может! Мальчишка
И все же – почему он здесь? Может быть, рано Инсанна разочаровался в могуществе своего подарка? В конце концов, кто сказал, что серебряная пластинка уничтожена? Удостовериться в ее существовании Инсанна не смог – ну да с Кенетом и не такие неожиданности вполне возможны. А что, если пластинка все еще действует? Все еще тянет ничего не подозревающую жертву все ближе и ближе к Инсанне? Да, но тогда нечего затягивать обработку Кэссина. К приходу Кенета Инсанна должен располагать подходящим орудием – а кто лучше Кэссина сумеет уговорить нахального молодого мага? Они даже чем-то похожи: оба наглые, самоуверенные, оба совершенно не желают считаться с реальностью. Потому-то и проходят слова Инсанны у Кенета мимо ушей. Зато Кэссин поговорит с ним на его языке.
Инсанна не замедлил вновь сдавить болью голову Кэссина: не настолько сильно, чтобы он полностью обеспамятел, но достаточно, чтобы затруднить сопротивление. Выждав немного, Инсанна направил свои стопы в комнату пленника. Да, так оно будет лучше всего: сначала появится боль, а уж следом за ней – Инсанна.
На сей раз Кэссин даже не попытался привстать и окинуть Инсанну воспаленным взглядом. Он даже головы не повернул, когда Инсанна сел на край его постели.
– Опять нет? – вздохнул Инсанна. – Что ж… я на свете восемьсот с лишним лет живу – за такое время можно научиться не спешить никуда. Могу и подождать.
Губы Кэссина ехидно искривились.
– По счастью, я столько не проживу, – хрипло прошептал он. – Вот и жди, пока я сдохну и тебе с того света в рыло плюну. Совсем недолго подожди. Лет восемьдесят. Больше мне не прожить.
– Ты проживешь столько, сколько я захочу, – возразил Инсанна.
Кэссин молчал: возразить ему было нечего. Инсанна тихо ликовал – победа! Он немного опасался, что юноша не поддастся на провокацию, не станет возражать ему. Стал, и еще как! Но уж коль скоро он открыл рот – значит будет говорить и дальше. Сейчас главное – не останавливаться, не дать ему снова замкнуться в молчании.
– Не понимаю, почему ты так упрямишься, – дружелюбно посетовал Инсанна. – Ты мог бы избавиться от боли в любой момент. Неужели тебе больше нравится страдать?
– Да, – шевельнулись почерневшие от боли губы. – Я свободен! Уж не перестарался ли Инсанна? Парень явно не в своем уме. Инсанна озабоченно склонился над ним и посмотрел ему в глаза.
– Я не сошел с ума! – Хриплый тихий смех Кэссина был одновременно жалок и страшен. – Я прекрасно понимаю, где я нахожусь. Я понимаю, что я в твоих руках. Я понимаю, что ты со мной сделаешь все, чего захочешь. Кроме одного. Кроме того, чего ты от меня добиваешься. Ведь добиваешься, верно?
“Парню в уме никак не откажешь”, – подумал Инсанна.
– Добиваешься, – заключил Кэссин. – А я сопротивляюсь. Пока сопротивляюсь, я свободен, несмотря ни на что. Тебе ведь не удалось меня подчинить…
“Не только умен, но и образован: ишь как изящно выстраивает цепочку рассуждений, даром что голова болит вовсю. Одного ума для этого недостаточно, такое требует долгой привычки. Привычка, значит. Ну-ну. Твоей привычке, наглый сопляк, от силы лет десять, а моей – больше восьми веков. И с парадоксами я управляюсь получше твоего. Логикой балуешься, наглец? Я ж тебе покажу логику…”