Держава (том второй)
Шрифт:
— Ой, Ники, — обрадовалась она и поднесла подарок поближе к лампе.
— Открой крышечку на шарнире, — добродушно подсказал Николай и засмеялся от удовольствия, увидев, как взрослая женщина запрыгала, словно ребёнок, любуясь четырёхлистником с миниатюрами дочерей. — Это символ нашего счастливого брака, моя любовь, — подошёл к жене и поцеловал её не троекратно, а один раз. Нежно–нежно, ласково–ласково. Так, что Александра затрепетала от этого поцелуя.
Не в силах отстраниться от супруга, она прошептала:
— Символ любви-и… Ники, я люблю тебя…
— Санни, я тоже тебя люблю, — вновь поцеловал
— Хочется ещё и пятое, — страстно ответила на его поцелуй. — Чтоб я шла с наследником–сыном…
В конце апреля Александра Павловна Сипягина попросила Плеве разрешить ей посетить Балмашёва.
Министр любезно согласился, и даже предоставил министерскую карету и выделил в сопровождающие жандармского ротмистра.
Суд уже вынес суровый приговор, и убийца ждал казни в старой Шлиссельбургской тюрьме, куда его недавно перевезли из Петропавловской крепости.
Трясясь в карете, вдова убитого министра размышляла о том, сумеет ли она уговорить Балмашова подать прошение о помиловании.
«Скажу ему, что сама отнесу прошение императору, — поморщилась, уловив от сидящего напротив молодого ротмистра запах перегара. — Ведь студент ещё молод, и скорее всего его втянули в это грязное дело… И, против воли… Не понимаю, как по собственному желанию можно убить человека… К тому же, ничего тебе плохого не сделавшего… Конечно втянули… А ведь он способен ещё принести много пользы России. Ему ведь только 21 год. Вся жизнь впереди, — недовольно покосилась на улыбнувшегося офицера. — Нас ведь как раньше учили, — вспомнила хорошую свою знакомую, внучку поэта Евгения Баратынского. — Ксения Николаевна как–то зачитала мне завещание своей матери… Дай Бог памяти: «Я успела передать тебе этот светоч, который сама получила от своей семьи. Неси его высоко и передай своим детям, чтобы и они несли его горящим и светящим, чтобы возвысить духовную культуру своей родины. «Не угашайте духа» — это был девиз твоей бабушки и мой… Иди в жизнь с горящим сердцем и ищи правду». Поразительно, как оно схоже с тем, чему учила меня моя мать. Потому и осталось в памяти, — вновь глянула на ротмистра. — Интересно, о чём он думает… Судя по его виду, вряд ли о высоком и возвышенном…».
Но была не права. Ротмистр думал о службе, а точнее, о киевской губернской тюрьме, где довелось послужить подпоручиком.
«Приехавший приятель поведал — как он выразился: «о пикантной проделке арестантов», — вновь улыбнулся жандарм, вспомнив, как его друг, захлёбываясь от удовольствия словами, рассказывал: «Представляешь, сидевшие в одной из камер верхнего этажа преступники сняли несколько досок с пола и, проломав потолок в нижнюю камеру, где находились женщины, спустились к ним… Прикинь, в каком виде застали их утром… Целый день допытывали счастливчиков не столько о том, как проломили пол — могли бы проломить стену и шурануть на волю, а чем занимались в женской камере ночью…», — ротмистр закашлял, чтоб сдержать смех.
Балмашов не спал всю ночь на новом месте. Камеру заново покрасили, и у него ломило голову от запаха краски.
После обеда он уснул, и
— Просыпайся, хватит дрыхнуть, гости пришли, — увидел побитую оспой, усатую морду унтера и понял, где сон, а где реальность…
Александра Павловна стояла напротив убийцы.
На неё удивлённо смотрел красивый юноша в чёрной косоворотке, с длинными спутанными белокурыми локонами.
«Это же ангел! — подумала она. — И глаза должно, голубые… Не вижу их в полумраке. Не может быть, что он убил моего мужа, — неотрывно глядела на высокого стройного юношу, почему–то пятившегося от неё к стене. — Непременно следует уговорить его подать прошение».
Коснувшись спиной шероховатой стены, тот в ужасе глянул на женщину и закрыл лицо ладонью.
«Как он бедный, страдает… Как переживает и мучается…», — сделала шаг к нему, но стоящий позади ротмистр, предостерегающе дотронулся до её руки.
В этот миг молодой мужчина отвёл от лица руку и уже спокойно, с чувством внутренней уверенности, смотрел на женщину в трауре.
«У него не голубые, а чёрные глаза», — на этот раз ужаснулась она, наткнувшись взглядом на красное отражение свечей в чёрных зрачках.
И тут он улыбнулся…
«Да не может быть, мне показалось… Как он смеет при мне улыбаться. Я ошиблась в нём. У него чёрная душа и чёрные мысли. И весь он чёрный… Как падший ангел, стремившийся к свету, но ввергнутый в бездну тьмы…».
3 мая приговор привели в исполнение!
Что тут началось…
Газеты захлёбывались от возмущения…
Георгий Акимович Рубанов, на этот раз не один, а со старшей дочерью, посетил шамизоновскую квартиру и собравшееся там либеральное общество.
— Мы — демокгатический цвет Госсии, — произнёс первый тост папа-Шамизон. — Выпьем за нас.
Все с удовольствием поддержали идею тоста. Кому не лестно принадлежать к цвету демократии.
Бумажный фабрикант Шпеер провозгласил тост: За посетившую дом великую гадость, за пгофессога Губанова.
Лиза хихикнула: «Была Рубанова, стала Губанова».
Но, в общем–то, ей нравились эти смелые, прогрессивные, раскрепощённые люди, выступающие против деспотизма, сатрапов и произвола.
«А мой дядя — настоящий сатрап, — язвительно подумала она, — и кузены такими же станут».
— Убийцы-ы, — между тем бушевал Муев, — с интересом поглядывая на профессорскую дочку: «Высокая стройная блондинка.., а то одни брюнетки кругом. Следует присмотреться к ней». — Повесили такого умного и доброго юношу… — на сентиментальном подъёме закончил мысль.
— Мы не пгостим им этого, — с волнением воскликнула Ася Клипович.
Но волнение было вызвано не казнью какого–то там русского студента, а нежелательным интересом Йоськи Муева к этой белобрысой дылде.
— Папеле-е, я написал статью о герое, убившем царского сатрапа…