Державный
Шрифт:
Андрей и Борис отправились из Пскова в середине сентября. За неделю они добрались до Ржева, принадлежащего Борису. В Ржеве обоих братьев встречали жёны и дети, с которыми так приятно было повидаться после множества весёлок, особенно псковитянок, среди которых попадались и польки, и немки, и литовочки. Андрей давным-давно заметил, что наизменявши жене, он почему-то всегда чувствовал особенный прилив любви к ней. И жена радовалась, когда после разлуки муж приезжал к ней такой нежный, ласковый, любящий.
Ах, что за дивное было бабье лето на Пскове!
А во Ржеве уже было холодно. Несколько дней Андрей Васильевич ласкал жену, но к концу недели она прескучила ему, он стал браниться с нею и рад был бы оставить её тут, но нет — жёны с детьми
Сожжение Иваном Посада дало отличный повод спровадить жену — мол, по-видимому, Ахмат всё же прорвётся сквозь оборону на Угре и Оке, глядишь, и в Можайск сунет свою волчью морду. И отправилась жена с младшим сыном и дочерью в свой удельный Углич. Старшему сыну Андрея, Ванюше, было уже четырнадцать лет, и князь Андрей решил его при себе оставить.
Борису же покамест жена не успела надоесть, и он не гнал её от себя. Андрей поглядывал на них и посмеивался — воркуют голубки, будто Борис не принимал участия в псковских увеселениях. Борисова Ульяна на редкость красивая женщина, родная племянница воеводы Холмского, верного слуги великого князя Ивана. Иной раз Андрей Васильевич даже завидовал брату. За девять лет замужества нисколько Ульяна не изменилась, даже как будто краше стала. Эх, кабы можно было жёнами-то меняться! Говорят, не то у вотяков, не то у вогулов даже обычай такой есть, и если братья жёнами время от времени друг с другом не меняются, стало быть — враждуют между собой.
А вот с Иваном ни за что бы Андрей не стал обмениваться. Он не любил таких полногрудых, как деспина Софья. Да и вообще она — ведьма. Из-за неё Иван таким дурным сделался, братьев задушить стремится, все земли себе захапать. И раньше-то был неумён и строптив, а нынче и вовсе ополоумел. Одно слово — Антиох.
В Можайске Андрей впервые в жизни внимательно прочитал житие своего святого — Андрея Стратилата. И очень ему понравилось именовать брата Антиохом Сирийским.
— Небось, Антиох-то, про наш приезд заслышав, войска к Кременцу подтянет, обезопасится, — сказал Андрей Васильевич, когда отъехали от Можайска на пару вёрст.
— А кто такой Антиох? — спросил Ванюша, едучи рядом на невысоконькой пегой кобылке.
— А это, Ваня, отец твой так тёзку твоего, великого князя Ивана, наименовал, — усмехнулся Борис.
— А почему? — снова задал вопрос Ванюша.
— Потому, что был такой воевода в Сирии, по имени Антиох, — стал объяснять Андрей Васильевич. — При нечестивом царе Максимиане. Андрей Стратилат, в честь которого я назван Андреем, состоял у того Антиоха поначалу в тысящниках, иначе сказать — полковником. А потом Антиох за особенные доблести поставил его надо всеми своими полковниками стратилатом, то бишь — большим воеводою. Но потом, прознав, что Андрей уверовал во Христа, а дело-то было в поганые язычестии времена, Антиох принялся Андрея всяко-всяко мучить. Велел уготовить медное ложе, раскалить его так, чтоб искры отскакивали, и тогда Андрей взошёл на это ложе. Взошёл, лёг и принялся так потягиваться, будто ему мягко и хорошо. Асам тем временем мысленно взывал к Богу, а Бог-Христос внимал его молитвам и делал так, чтобы огонь не имел силы жжения.
— Как он потягивался? — рассмеялся сынок. Ему понравилось, как Андрей Васильевич изобразил потягивания Стратилата.
— Ой, хорошо, мягко! Ой, я сейчас усну! — с удовольствием ещё раз показал
Ванюша пуще прежнего развеселился, расхохотался. Вот дитеныш милый. Когда жена с младшеньким и дочуркой в Углич-то отбыли, он всё к Андрею в постель напрашивался, и чтоб отец ему байки-сказки про свои ратные подвиги рассказывал. «Ну хоть не надолго, батюшко, можно к тебе?» Приходилось не надолго прятать Дуню. А с Дуней в Можайске у Андрея до чего ж по ночам жаркие ложа устраивались, не менее жаркие, чем у Стратилата, прости Господи!
— И не сгорел? — спросил Ванюша.
— Стратилат-то? Нет, не сгорел, — усмехнулся Андрей Васильевич, вспоминая про Дуню. Вот бы и в Кременец её с собой прихватить, да уж совсем бесстыдно получится.
— А почему дядя Иван — Антиох? — продолжал задавать вопросы сынок.
— Потому, Иван Андреич, — пояснил Борис, — что он нас с твоим отцом уже осемь лет на таком жарком ложе выдерживает, а мы до сих пор не сгорели. Ибо с нами Бог. И не сгорим, а он посрамится.
— Зачем же мы к нему теперь едем, коли он Антиох?
— Затем, сыне, что он всё же брат нам старший, и мы обязаны ему помогать. Были бы мы нелюди, могли б с царём Ахматом договориться и вместе с ордынцами за все обиды Антиоху Сирийскому отомстить. Но мы не такие, как он, умеем прощать зло. Вот и едем теперь помогать ему супротив царя Ахмата.
Говоря это, Андрей уловил лукавый прищур Бориса, брошенный в его сторону. Мол, красиво врёшь. А почему «врёшь»? Никакого вранья тут нету. Да, были у них разговоры о том, чтобы и впрямь поехать к ордынскому хану и получить у него ярлык против Ивана. Сейчас бы они вкупе с ордынцами ударили по рати московской да гнали Антиоха до самой Москвы, скинули с престола за нарушение законных удельных прав и сами стали бы княжить. Так, как раньше княжили на Руси — честь по чести. Да ведь не пошли на сговор с Ахматом.
Андрей Васильевич посмотрел на сына. У того на лице было написано, как он горд за то, что отец его и дядя Борис столь великодушны. Ну и ладно. Из любых поступков надо уметь извлекать пользу. Посодействуем сейчас растреклятому Ивану, нам же честь и слава будет от народа русского, что встали плечом к плечу, забыв про обиды. К тому же, вот и Можайск отойдёт в наши владения. Стало быть, кое-каких уступок добились от Антиоха.
Да, с самого раннего детства Андрей не любил брата старшего. Радовался, когда отец дразнил его горбатым, за то, что Ванька вечно сутулился — тощий, длинный, противный. Всё этому Ваньке — великокняжеское наследие, невеста Маша, удивительной красоты девушка, престол Московский, слава. Хотя ни батюшка, ни матушка его не любят. Он старался не замечать проявлений их ласки к Ивану, а когда они против него что-то колкое говорили, видел и запоминал. Но ведь и впрямь матушка Андрея больше всех своих сыновей любила! Вот и договорилась бы с батюшкой, чтобы тот престол свой ему, а не Ивану наследовал. Да нельзя было, по закону нельзя, вот несправедливость-то какая!
Особенно злился Андрей на старшего брата за то, что Иван отца успел зрячим застать, а он родился, когда батюшка уже слепой был. Помнится, матушка как-то раз сказала Андрею, когда тому уж лет десять, кажется, было: «Ты во мне завёлся в хорошие дни, а когда я тебя во чреве носила, случились беды страшные — батюшку ослепили, престола лишили, в Углич сослали. Столько горя! Оттого ты у меня такой горяй получился».
Он и сам замечал, что другие люди куда спокойнее и терпеливее, чем он. Да разве с собой можно что-то поделать, изменить себя? Чуть что, бывало, он так и лез на Ивана с кулаками, а тот неизменно его поколачивал. Однажды Андрей даже убить хотел брата, подкрался к нему с шестопёром, да Иван и тут учинил расправу — выхватил у него пернач и самому же ему тем шестопёром по лбу треснул. Не очень сильно, но крови было много, и до сих пор на лбу рубец остался. А вот за что он хотел тогда убить Ивана, почему-то напрочь забылось. Должно быть, за всё сразу.