Державный

Сегень Александр Юрьевич

— Сёк их налево-направо любо-дорого! — заулыбался Морозов. — При твоей полноте даже удивительно было такое верчение тела.

— Хымм… — прорычал Иван Иванович, не зная, как понимать слова Морозова — как издёвку или всё же как неумелое восхищение.

Княжич Иван и впрямь в последние два-три года стал страдать полнотой. Живот у него был уже, что называется, настоящий московский, тут он отца полностью превзошёл. К своим сорока годам великий князь и половину такого живота не наел, как его сын к двадцати двум. Правда, столь ранняя тучность вызывала тревогу — не болен ли? А началось всё с шестнадцати лет, когда княжич, до той поры невысокий ростом, вдруг стал расти и при этом постоянно ощущать страшный голод. В девятнадцать, сделавшись почти таким же долговязым, как отец, Иван Иванович остановился в росте, но не перестал испытывать постоянного

голода. Лекарь Леон, выписанный деспиной Софьей из Венеции, исследовав Иваново обжорство, сделал следующее заключение: юноша предрасположен к той же болезни, от которой всю свою жизнь страдает его бабка и умер его дядька, а именно — к задоху. Посему плоть его заранее борется с недугом, насыщая себя впрок, и не нужно запрещать Ивану Ивановичу есть столько, сколько ему хочется, но необходимо установить определённый круг блюд, в основном вкушать мясо, как можно больше мяса и как можно меньше мучного, рыбного, овощного. Сии предписания многих сильно удивляли, а некоторых раздражали, особенно духовных лиц, недовольных тем, что отныне княжичу по советам Леона разрешалось в Великий пост говеть только в первую и в Страстную седмицу, в Филипповки — тоже первую и последнюю, в Петровки и в Госпожинки — по три дня, а в прочее время года не соблюдать среду и пятницу. Разумеется, злые языки заговорили о жидовских происках, тем более что лекарь Леон на поверку и впрямь оказался жидовином. Но он был знаменитым лекарем, и все иностранцы, приезжающие к Ивану, восхищались тем, что именно при дворе Московского государя находится столь великий врачеватель.

Соблюдая предписания Леона, Иван Иванович год от года становился всё полнее и полнее. К тому же он обожал мясо и, грешным делом, рад был, что не надобно столь много поститься, как требует Церковь. Другое предписание Леона также было ему по душе — лекарь советовал до поры до времени не женить княжича, по крайней мере, лет до тридцати. А Ивану и не хотелось жениться. Когда припирало, он с друзьями хаживал к весёлкам, как в кругу его сверстников тогда называли волочаек. Разумеется, тайком от отца, мачехи и бабки, но они, как недавно выяснилось, и так все знали о его похождениях.

Здесь, в Резвани, весёлки тоже водились…

— Князь Данила Васильевич пожаловали, — сообщил Морозов.

— Один?

— Войско с ним.

Боярин Щеня-Патрикеев, пышноусый и кудрявобородый красавец, подъехал на белом коне к Ивану Ивановичу. Кочеток радостно заржал, будто при встрече с любезным другом.

— Белые нравятся? — потрепал своего коня по загривку княжич. — Здрав буди, Данило Васильевичу!

— И тебе здравия, храбрый Иване Ивановичу! — ответил Щеня. — Держишься?

— Как видишь, отбили агарян от берега, глянь, сколько их там понасыпано. А скольких Угра в Оку понесла — без счета.

— Кажись, перестраиваются, — сказал Щеня, рассматривая противоположный берег, где среди ордынских порядков наблюдалось живое передвижение. — Снова будут сигать. Я тридцать две сотни привёл тебе в помощь. Пищальники наши на всякий случай там остались, а лучников три сотни пришли со мной. Отборнейшие стрелки.

— Василий Андреевич! — кликнул княжич своего верного слугу, Василья Оболенского-Репу. — Прикажи подать нам медку. Того, вчерашнего, который в нос лучше всякой пушки палит.

Распорядившись насчёт напитка, слуга обратился к Щене:

— Данило Василия! Прикажи дитяте не ходить больше на ворога!

— Ходил?!

— Да как же не ходил! В самую кровогущу полез. Я, старой, отсюда смотрел, сердце треснуло. Шелом-то у него, глянь, помятый. Лихач! Но — до чего ж доблий воин! Десятерых зарубил. Вострие клевца всё в кровище.

— Десятерых?!

— Не слушай их, болярин, — махнул рукой Иван Иванович. — Еле-еле одного завалил. О, отведай медок! Мозги прошибает!

— Спасибо-ста. Стало быть, тут они полезли, Фатьмины дети… Ох, и правда, каково шибает!.. Кхе-е! — Щеня тщательно утёр усищи. — Может статься, зря мы там под Якшуновом стоим. Обманул нас Ахмут.

— А я давно говорил, что он тут полезет, — самодовольно заметил Иван Иванович.

— Эх, мало я воев привёл, маловато!

— Ничего, я покамест своими тюфяками побиваю поганых.

— Долго на тюфяках не продержишься. Как разъярится Ахмут да переберётся на наш берег — тут держись. Хорошо бы нам сейчас самим большими силами кинуться на их берег и гам сразиться.

— Не можно, — вздохнул Иван Иванович. — Государь не велел.

— Верно, — в свою очередь тоже вздохнул Щеня. — А зря.

— И

вовсе не зря, — вмешался Репа. — Зело премудрый умысел. Заманить басурман на наш берег да со всех сторон их тут жучить. Умнее государя нашего несть никого. Подумать, какие тенёта на поганого царя понаставил — не в двадцать ячей, а двадцати раз по двадцать. И главное, что я думаю, Ахмут-царь — волк матёрый, сведомый, смотри, как долго принюхивается, боясь попасть в ловушку; поймёт он рано иль поздно, что нельзя ему лезть на рожон — поймают и сдерут шкуру. Уйдёт он, помяните моё слово.

— Старая репа, давно сварена, а ещё пахнет, — похвалил Василия Андреевича воевода Щеня. — Честно говоря, я тоже так думаю, как ты. Конечно, государь ожидает большой битвы с Ахмутом, но ещё больше надеется на то, что тот смекнёт и отвалится восвояси. Числом-то мы теперь равны с татарами, а в оружии сильнее и духом крепче. А Казимир — не дурак, не явится с подмогою. К тому же и его недремно ждут между Можайском и Вязьмою.

Княжич, слушая Репу и Щеню, с гордостью подумал об отце. Теперь ему приятно было гордиться отцом, после того как он, сын, своею рукой дрался с татарами, прогнал их с земли Русской и ещё будет гнать и гнать, покуда не загонит за самый Итиль-Волгу. Вспомнилась и деспина Софья. Иван Иванович усмехнулся, представив себе, как он явится на Москве, и как его будут чествовать за смелость, и как мачеха, которая бегала с казной на Белоозеро, пожалеет, что не он её родной сын. Она, в общем-то, хорошая, и Ивану грех на неё жаловаться. Никогда она его ничем не обидела. Наоборот, всегда старалась приласкать. Зная, что он лакомка, приказывала готовить для него особые изысканные яства, когда он трапезничал в её обществе. Всё пыталась приохотить его к чтению книг, до коих сама страстная охотница, и он в последнее время даже стал находить удовольствие в чтении, прочёл «Строфокамила» и «Дедешу» — до чего ж необычно, никак на жизнь не похоже, а завлекательно. Вот вернётся на Москву, станет ещё что-нибудь читать. Скорее бы возвернуться. Хотя и здесь до чего ж весело! Нет, всему своё время. Хорошо бы всё-таки не ушёл царь Ахмат, а была бы великая битва, как сиятельного Димитрия Донского с Мамаем. Хорошо бы ещё самому поучаствовать в рукопашной и убить ещё нескольких вразей, и чтоб ранило, но не до смерти…

Иван Иванович размечтался, а тем временем на противоположном берегу татары вновь начали наступление на переправу. Видимо, Ахмат заменил одни свои тьмы [145] на другие, более смелые.

— Всё ж непонятно, — сказал Морозов, — взаправду хочет Ахмет в этом месте переправиться или для отвода глаз рыпается.

— Что же наряд наш молчит? — оглянулся Иван Иванович на пушки.

Внезапный порыв холодного осеннего ветра зашатал растущую поблизости высоченную берёзу, срывая с неё последние жухлые листочки и стремительно неся их в сторону наступающих татар, будто указуя пушкарям, куда нужно бить. В следующий миг грянули залпы орудий.

145

Тьма — русское производное от тумена, имеющее равноценное значение — десять тысяч.

Глава десятая

ЕПИТРАХИЛЬ

В Мятлеве было тихо, скучно. Только и оставалось, что есть да спать целыми днями. И Андрей Васильевич с чистым сердцем предался этим своим излюбленным занятиям, полагая, что уже заслужил отдых. Он съездил вместе с великим князем на Москву, где был сожжён Посад, затем через три дня выступил с Иваном из Красного Села, ведя подкрепление, состоящее из пяти тысяч всадников и десяти тысяч пехоты. В субботу они уже были в Кременце — главной ставке великого князя. Эта крепость находилась на равном удалении от Калуги и устья Угры, где был Ахмат, и от Вязьмы, откуда ожидали возможного нападения литовцев, связанных с Ордой договором о совместных действиях против Москвы. Отсюда хорошо просматривалась вся зловещая округа войны, лучшей точки обзора нельзя было придумать. По замыслу Ивана, в случае переправы Ахмата на наш берег все войска, растянутые вдоль Угры и Оки, должны были молниеносно стянуться сюда, заманить ордынского царя к Кременцу и здесь дать решительное сражение. Холмистые, покрытые лесами берега реки Лужи были неудобны для татарской конницы и удобны для нас.