Державы Российской посол
Шрифт:
По всем статьям пригож Амстердам, одно худо, что не столица. Посол Матвеев и прочие министры – в Гааге.
У посла, как у всех тут, резиденция с лица не обширная. Сложена из красного кирпича, фасад поперек в два окошка, обведенных по здешнему обычаю белой краской. Камердинер одет, как лабазник, без галунов, без кружев. Поспешая за ним, Борис поскользнулся, отвык ходить по наборным вощеным узорам.
– Завидное у вас житье, – сказал он Матвееву. – Птичьего молока спроси – нальют, верно…
Войны будто и нет на свете. Не подумаешь, что
– Воюют скупо, мизинцем, – ответил Матвеев, посмеявшись добродушно, всласть, отчего полные его щеки, выбритые до глянца, разрумянились.
Смеялись и вакханки с картины над камином – кружились хороводом, вскидывая голые зады. С потолка шутливо грозили купидоны, целились из игрушечных луков. Незваным чужаком торчал в углу каменный идол, топырил уши, взирал раскосыми глазами подозрительно.
– Жене взбрело купить, – молвил Матвеев мягко. – Я бы выбросил… Штука, вишь, редкая, из Мексики.
На столике сыр, ветчина, горькая можжевеловая водка – изделие купца Болса. Выпили за здоровье царского величества. Борис спросил, каковы новости из Москвы, нет ли в воинских делах определенного поворота.
– Не слышно, – ответил посол. – Новости скорей тут получишь, из курантов да из уст. Ломаешь башку, правду из вранья выдираешь… Наши-то ох ленивы писать!
– Пудовые, что ли, перья у них в приказе? – подхватил Борис. – Отошлешь пакет, расписки не дождешься. Кануло, почитай, в Лету. И супруга моя молчит, не жалует письмами.
О Матвееве известно – женат счастливо, жена преславная в Европе красавица, принцев и графов с ума сводит. И мужу помощница – в дипломатии, в застольной беседе, в переводах с иностранных книг.
Подробно, как старшему, рассказал Борис о своих трудах. Что посоветует Андрей Артамонович? Как связаться с Манкевичем? Арестант драгоценный, сведения из неприятельского стана нужны до крайности.
– Голландское купечество, – сказал посол, – нам благоприятно. Оно радо, что мы к Балтийскому морю прорвались, теперь соседи почти… Голландцы ведь наше зерно мелют, слипы нашей ворванью смазывают. Швеция им того не даст…
Найти корабельщика, который знает арестанта, несложно. Обратиться надо к Гоутману. Купчина богатейший, судов у него – преогромный флот. Торговлю ведет именно балтийскую. Положиться можно смело, не разболтает.
– Для чего ему ссориться с нами? Хочешь, покажу, какие секреты купеческие у меня под замком? Гоутман нам четыре тысячи ружей продал, Брант – семь тысяч, Дикс – двадцать тысяч шпаг. Нейтралы ведь, тайком от шведов, стало быть… Всегда расположен к русским Витзен – бургомистр Амстердама, второе лицо в Голландии после штатгальтера. Еще в молодых годах, при Алексее Михайловиче, жил в России, путешествовал в Сибири, о чем написал в обширном сочинении.
– Теперь обо мне речь, – сказал Куракин. – Для сей оказии голландец не годится. Прикажи, Андрей Артамонович, ехать мне!
Матвеев поворачивал в пальцах осушенный стаканчик, разглядывал,
– Нет, – ответил он и ласково усмехнулся. – Не прикажу, нечего тебе соваться.
Поставил стакан со стуком, прибавил:
– Куракина не отпущу.
Правда, князь Куракин терпел различные метаморфозы, но превратиться в простого матроса вряд ли сможет. Пропадет князь ни за грош. Будь он даже великий лицедей – на корабле раскусят. Нет, не княжеская это роль.
– Тогда есть у меня человек, – сказал Борис.
Смутился, ощутив что-то похожее на зависть. К холопу? Экая несуразность!
Значит, сидеть в Амстердаме, ждать Федьку. Не день, не два – поди-ка, месяцы… Мыслимо ли пустое, праздное сидение? Во-первых, тоска заест, а во-вторых, неполитично – вызовет подозрение.
– Миленький! – обрадовался Матвеев. – Уважь, сними с меня хомут! Велено изразцы заказать для Питербурха, а мне некогда, да и нет в Гааге мастеров хороших. Воля царская, через Александра Данилыча…
Борис согласился с радостью. Для украшения российской Венеции, очага наук, художеств – хлопот не жалко.
9
Минхер Гоутман усадил Бориса на лавку, обитую бархатом, спросил:
– Кваску али водочки?
Если не глядеть, а только слушать бойкий окающий говорок, вообразишь себе купчину из обжорного или суконного ряда, бородатого, старозаветного, из тех, что крестятся двумя перстами.
– Накось! – молвил минхер Гоутман, зачерпнув ковшом из бочонка. – Милости прошу!
Воистину квас забористый, с имбирем – не придерешься! Откуда? Сварен здесь, в доме на Принсенграхт, сиречь канале Принцев, домоправительницей Аграфеной. Русская женка, служившая голландцу в Архангельске, в Москве. Водятся у минхера Гоутмана и пироги, и хлеб ржаной.
– Мой прадед, царство ему небесное, проложил путь в Ост-Индию, а я море Баренца перепахал. Спытай у царя Петра Алексеича, помнит ли голландянина Гутку? Это я – Гутка.
Костистое лицо минхера Гоутмана лучится, брови – две рыжие щеточки – прыгают. А позади него – иконы, сплошь во всю стену русского кабинета, оклады серебряные и золотые, венцы жемчужные, яхонтовые, изумрудные. Древние лики, потемневшие, эфиопской черноты, смотрят из отдушин осуждающе, ведь ради утехи, форсу ради распластано церковное сияние, не для молитвы же…
– Моему прадеду, – сказал Борис, – море разве что во сне снилось. Излишне объяснять, сколь великую имеем нужду в корабельщиках.
– Так, – отозвался минхер Гоутман и откинул голову, смерил собеседника, сощурившись. Почуял купец, что гость переходит к делу.
– Тут при мне слуга, парень смышленый… Желательно сделать из него матроса. Сам-то я под парусом бывал, практиковал навигацию.
– Так, – сказал минхер Гоутман и откачнулся еще, тронул затылком ризу Чудотворца Николая.
– Имею намерение, – продолжал Борис, – учредить в моем поместье судоходство.