Десантура

Ивакин Алексей Геннадьевич

Внезапный шорох, сбивший снег с еловых лап, сбил сон. Шамриков еще не успел проснуться, как уже вскочил на колени и выстрелил несколько раз на звук. И лишь потом протер глаза.

За густыми зарослями ельника кто-то грузно шевелился, издавая утробные звуки.

'Вот пожрем! Вот пожрем-то!' - мелькнула радостная мысль. Он, торопясь, натянул лыжи, щелкнув по обледенелым валенкам пружиной и поморщился - железяка опять ударила по самому протертому месту изъерзанной обувки. А потом скорым шагом

побежал к месту где упал лось.

Шамриков раздвинул ветки и...

Густо обрызгав кровью снег, под ногами Артема лежал отец.

– Батя, батя, батя!!
– закричал сержант и упал на колени. Он обхватил руками лицо отца, приподнял голову, заглянул в глаза.

Почему-то ставшие голубыми. Ровно весеннее небо над ними...

Артем тряс отца, не замечая струйки крови стекавшей из уголка рта.

Он не заметил и того, как на выстрел сбежались бойцы, как кто-то бил его по мокрым щекам, как санинструктор сноровисто снимал полушубок со старшины...

Он пытался схватиться за винтовку, чтобы убить в себе удушливое чувство вины. Удушливое и колющее прямо в сердце.

Кто-то отопнул винтарь в сторону. Артем привстал на четвереньки и пополз к оружию. Но сильный удар уронил его, потом кто-то навалился на спину, заломив руки и больно замотав их чем-то за спиной.

А потом его волокли по снегу. Жесткий наст обдирал лицо, но он этого не чувствовал.

Он видел поголубевшие, слепые глаза убитого им отца.

Потом кто-то кричал в ухо. Но он этого тоже не слышал. Он слышал только хрипы убитого им отца.

Потом что-то вскипело внутри, злое, яростное, красное. Он попытался встать, но не смог, потому что все вокруг почернело от удара по голове. Его перевернули и начали связывать.

Но он не потерял сознание, нет. Просто все стало черным, мутным, крикливым, громким, стреляющим.

Потом он куда-то поплыл. Медленно так. Слегка раскачиваясь. Это его убаюкивало. Потом кто-то долго - совсем рядом - ругался на два голоса. Это когда земля перестала качаться. А перед глазами снова и снова всплывал отец.

А потом вдруг его приподняло снова. Затрясло, захолодело, заморозело - так что связанные руки и ноги окончательно онемели и перестали чувствовать.

Когда сержант Шамриков открыл глаза - над ним повисло деревянное небо.

Он повернул голову на бок. Деревянный горизонт ткнулся трещинками. Артем повернулся в другую сторону...

И увидел храпящего на соседней кровати отца. Тонкая нитка слюны стекала с густой его бороды.

'Приснилось!' - жадно выдохнул сержант. Потом с силой закрыл глаза и снова открыл. А потом сел на своей кровати. В белом исподнем. Чистом... Чистом?

Голова болела и слегка мутилась. 'Жарко как натоплено' подумал он и спустил ноги на пол. И тут же закричал от

резкой, сильной боли в ногах, упав на пол.

Отец только вздрогнул и дернул головой, так и не проснувшись. А дверь распахнулась и к Артему, валявшемуся на полу, подбежала женщина в белом халате.

– Что ты, милый, что ты!
– подхватила она его под руки и потащила на обратно на кровать.

Артем попытался схватить ее за плечо но не смог. Вместо пальцев левой руки он увидел культю, замотанную свежим бинтом.

Он онемел. А потом, не обращая внимания на кряхтящую, закидывающую его на кровать санитарку, испуганно посмотрел на правую.

Из-под бинта торчали два черно-синих, обмазанных чем-то желтым, пальца. Указательный, кажется. И средний...

Санитарка закинула на матрас ноги, резко стреляющие где-то в районе голеней.

– Где я?
– хрипнул ей сержант.

– В Выползово, солдатик, в тылу. Привезли тебя вчера. В госпитале, ты, милый.

Сержант уставился в некрасивое, рябоватое - как у Сталина!, мелькнула дурацкая мысль - лицо санитарки.

– Как в тылу? А батя? Что с ним?

– Живой твой батя, вчера сразу ему операцию сделали, - зачастила санитарка.
– Селезенку удалили и из печени пулю достали. Хорошо все у него... Еще спляшет у тебя на свадьбе, заместо... Вот вас вместе в палате положили, чтоб ты не волновался...

От сердца отлегло. Сержант Шамриков снова посмотрел на отца.

Тот продолжал храпеть, приоткрыв рот.

– Ты тоже поспи, солдатик!
– поправила она серое одеяло. А потом встала и пошла к двери. Приоткрыв ее, оглянулась и шепнула:

– Завтра к тебе следователь придет. Из особого отдела. Ты поспи, не волнуйся, ничего тебе уже не будет...

Сержант ничего не успел ответить, как женщина закрыла дверь.

Он откинулся на подушку, пропахшую чем-то острым, больничным. И снова по рукам и ногам выстрелила жуткая боль.

Он заплакал. Но больше не от боли. От облегчения, что все хорошо. От памяти, что все плохо.

И лишь после этого вытащил руки из под одеяла.

А потом этими синими, мертвенными пальцами стащил одеяло с ног.

Почему-то ноги заканчивались чуть ниже колен.

Он с силой зажмурил глаза. Открыл. Снова зажмурил. Потом прикусил язык, чтобы не закричать.

А потом зубами стал развязывать бинты на руках.

Долго развязывал. Санитарки бинтовали на совесть. Рычал, сплевывая нитки, но развязывал.

А когда снял бинт - увидел, что кисти нет, а там где она должны была начинаться - неровный красный, сочащийся сукровицей свежий, пульсирующий болью шов, стянувший края обожженной йодом кожи. Кожи, скрывающей под собой неровно опиленные кости ампутированной руки.