Desiderata. Созвездие судеб
Шрифт:
– А вам нельзя, получается? – Достий вдруг ощутил огорчение. По всему выходило, для Теодора удовольствие от пения и то было запретным. Да что же такого греховного было в искусстве?
– Нельзя. Так что ты себе не отказывай – покуда можно, – Теодор, говоря о театре, видно, думал совсем о своем. Пальцы его, до этого просто рассеянно гладившие кожу, скользнули под манжеты сорочки – молодой человек даже вздрогнул. Хоть и было это прикосновение вполне целомудренным – оно происходило под одеждой и имело вполне понятный намек. И верно – Достий пискнуть не успел, когда
Постепенно после болезни он почувствовал себя так же хорошо, как и прежде, а в порошках и микстурах надобность совсем отпала. Тело пробуждалось понемногу от болезненного оцепенения и скоро потребовало ласки, от которой пришлось отказаться на время недуга. Однако если про себя Достий еще думал, что он «изголодался», то состояние святого отца привело его в изумление. Подобной ажитации тот еще не проявлял никогда, и Достий только охнул, когда его спустя несколько мгновений еще и прижали к стене и жарко поцеловали – безо всяких пояснений.
– Погодите… – попытался было освободиться Достий. Он не мог даже с полной уверенностью утверждать, будто его удерживают. Нигде в теле он не чувствовал боли – только скованность и внезапную слабость.
– Прости меня – не могу, – шепнул ему на ухо отец Теодор. – Не могу уже давно…
Правая рука его проворно скользнула к вороту достиевой сутаны и принялась за пуговицы. Юноше вдруг вспомнилось полутемное купе поезда, зимние пейзажи за окном и его любимый, настойчивый, упрямый, словно бы желающий стереть своими ласками чужие прикосновения, вернуть себе окончательно и бесповоротно то, что пытались у него отобрать. Наверное, так было и в этот раз – многократные осмотры у фон Штирлица, видно, распаляли его, вызывали негодование и острую потребность убедиться, что узы их с Достием крепки как и раньше. Выходит, каждое чужое прикосновение вызывало у Теодора волну вожделения, приступ собственничества, происходящего от любви.
Достий стиснул зубы, чтобы не застонать, когда ощутил легкие поцелуи в щеку и горячее дыхание. Прикосновения губ очертили подбородок, вынуждая запрокинуть голову и оставить шею беззащитной перед ласками. Грудь уже холодило из-за расстегнутого ворота – и тут же обжигало суховатыми теплыми пальцами.
Пальцы вдруг исчезли, но оказалось, они метнулись к поясу брюк, возились теперь там, ласково трогая сквозь ткань.
– Ах, не надо… – прошептал Достий, уже и сам не понимая, что именно «не надо» – не то продолжать ласки, не то прерывать их.
– Я не люблю быть в долгу, – ответил духовник. – Впрочем, я больше хочу это сделать, нежели должен…
Не давая юноше сосредоточиться, он занимал того поцелуями, глубокими, сладостными, наверное, они пьянили не хуже вина – да Достий вина никогда почти не пил…
Штаны его тем временем вместе с бельем скользнули на пол, и Достий ахнул от своей догадки. Вот о каком долге говорил отец Теодор – о той сокровенной ласке, коей в тот памятный раз Достий пробудил его, ото сна и от излишней сдержанности.
– Теодор, нет!.. – юноша теперь испугался того, что может как-то ненароком все испортить, ведь он даже
У Достия уже дрожали колени, он стонал и готов был сдаться, обнять любимого и попроситься в спальню (творить любовь не на ложе было бы ему слишком в новинку), как услышал тихий неприятный звук сверху.
Молодой человек неоднократно слышал его – то был скрип ступеней наверху, прямо над потолком комнаты. Ему даже нравилось прислушиваться и наблюдать, как этот звук перемещается по потолку вслед за шагами, но на этот раз шаги остановились прямо над ними. Поняв, что это может означать, Достий в панике уперся руками в плечи святому отцу в тщетной попытке отвлечь его от поцелуев.
– Нам нельзя сейчас… Остановитесь… – шептал он еле слышно.
– Ах, Достий!.. – только и выдохнул отец Теодор, обнимая его лишь крепче.
– Не надо… Подождите… Ой… Не сейчас… – пришлось знатно извернуться и приложить немало усилий, чтобы шепнуть на ухо духовнику достаточно отчетливо и убедительно: – На лестнице кто-то стоит. Нас могут слышать.
Он тут же затих и задрал голову, глядя на потолок, словно глаза его могли преодолеть подобную преграду.
– Это правда, – шепотом добавил Достий, опасаясь, что его предупреждение может сойти за уловку.
– Я проверю кто там, – отец Теодор явно нехотя отпустил его, поднялся и вышел из комнаты.
Достий бессильно сполз по стене, едва переводя дыхание. Должно быть, выглядел он сейчас странно – растерянный, растрепанный, румяный, дышащий тяжело и часто. В распахнутой и сбившейся сутане, под который исподняя рубашка была расстегнута, демонстрируя свежие следы от жадных поцелуев, не говоря уже про совсем спущенные штаны. Без объятий любимого стало зябко, и юноша машинально обнял себя руками. Но ему было не только холодно – незнакомое беспокойство охватило его. Как ласкал его святой отец, как требователен он был! И настолько настойчивее он сделался, услышав робкий отказ и почувствовав слабую попытку сопротивления. Всего лишь один подобный случай припоминался Достию – снова то самое купе, соскользнувшая вниз рубашка и его собственные руки, вцепившиеся в багажную сетку. Кроме той ночи – и этого вечера – отец Теодор никогда не слышал от юноши отказов. Достий всегда рад был объятиям и поцелуям.
Но ему показалось, что сегодня попытки уйти от прикосновений только сильнее распалили любимого, он словно почувствовал азарт и желание его усилилось. Прямо как… Его Величество. Его отношения с Бальзаком стали Достию более или менее ясны, все у них подчинялось, оказывается, довольно простым законам и естественным привычкам. Император рад был слышать протесты и заглушать их поцелуями – так что же, отец Теодор тоже любил подобное? И любил всегда? А накануне, в их «брачную ночь», наконец, решил выказать свой истинный темперамент, довериться любимому, не сдерживая себя более…