Десница Пращура
Шрифт:
— Восемь дней, о мудрая. Он ждал тебя, очень ждал, а от других мудрых просил его спрятать. И мастеру Лембе мы не сказали, потому что мастер Лемба нынче не дома, а при мудром Стире. А ему на пятый день получшало, потом опять стало хуже. Два дня уже в себя не приходит, а вчера и питьё перестал принимать. Мы с тёткой смотрим за ним, старый Зуни пытается лечить его песнями, но всё без толку.
— Спасибо, Рыньи. Иди, куда шёл.
— Я… Мне… Позволь мне остаться здесь, о мудрая? — видно, как подросток трепещет перед Вильяриным гневом, но забота о больном пересиливает страх.
Колдунья бросила:
— Позволяю, — и тут же спросила, со злой досадой. — Рыньи, почему никто из вас не послал мне зов?
— Нам сказали, ты сама чуть
Ладно, с подростка — мало спросу, а бранить Тунью — что валун пинать. У знахаркиной дочери есть дело поважнее… Справится ли?
Кабы ни речи Пращура, она усомнилась! Песнь Равновесия ранила чужака сильнее, чем душекрад, смертельнее, чем нож беззаконника. Даже когда Иули в прошлый раз выполз из светлого круга — головня головнёй — он был здоровее! Да, он превратился тогда во что-то жуткое, но потом быстро перелинял обратно. А теперь замечательно живучее тело, способное без следа заращивать любые раны, словно позабыло, как должно быть устроено. И дух его больше не удерживает, плутает где-то по щуровым тропам. Будто Нимрину нечем и незачем жить дальше, будто он устал, отчаялся, сдался. Знахаркина дочь слишком хорошо знает привкус этой предсмертной безнадёги и мало что ненавидит сильнее! Нет, даже если бы Пращур не дразнил её невнятными обещаниями, она не отпустила бы своего воина без борьбы!
Она помнит, каким её Нимрин-Ромига был, каким он должен быть. В первую встречу, здесь же, в доме кузнеца, Вильяра пела над чужаком песнь Познания, потом связала чарами его и себя. Связь они разорвали недавно, след ещё не простыл. Станет ли колдунья для своего Иули путеводной побегайкой в мир живых? Волшебным зеркальцем, возвращающим лицо? Совладает ли?
Песня за песней, вслушиваясь в отзвуки, вглядываясь в ауру, направляя течение силы… Пращур сказал, подобное лечится подобным? Да, меченная Тенями колдунья, возможно, убедит тело Иули прекратить внутреннюю усобицу, не пожирать самоё себя. Вильяра способна помочь, помогает… Только не за раз, конечно! Голос охрип, колдовская сила иссякла.
А рискнёт ли мудрая сунуться в свой любимый круг?
***
Глядя на поющую Вильяру, Тунья все губы изгрызла от зависти. Говорили, мудрая чуть не померла, а на вид — бела и свежа. Осунулась, похудела, но даже это её не портит… От странных созвучий, от грозной силы её песен охотницу мутит и корёжит: зря прибежала на зов Рыньи, побросав все дела! Не на что здесь смотреть, и слушать нечего, всё равно ни запомнишь, ни повторишь. Тунья как с детства зазубрила колдовские песни, известные всем охотникам, так и поёт их с опаской, лишь бы не переврать: чутья-то нету. А знахаркина дочь слушает стихии и отвечает им. Даже до посвящения она так могла, потому избрали. Любезный Лемба тоже беседует с огнём и железом, нету в клане Вилья лучшего кузнеца. И мудрый Стира признал…
Окончив песнь, Вильяра озирается, будто спросонок. Взгляд плывёт — останавливается на охотнице:
— Тунья, проводи меня к Зачарованному Камню.
Голос мудрой звучит глухо, надтреснуто, будто не она только что визжала кричавкой, рокотала прибоем, выла ветром в скалах.
Тунья, приподняв брови, переспрашивает:
— Неужели, ты хочешь взять меня в круг, о Вильяра мудрая?
Резкий отрицательный кивок:
— Нет, просто проводи меня наверх, поговорим по дороге.
На ноги Вильяра поднимается без обычной резвости. И шаги укорачивает, кривится на один бок. А главное, куртку в доме она не сняла, скрывая повязку или свежий шрам. Тунья не то, чтобы злорадствует, не то, чтобы рада видеть приметы нездоровья в хранительнице своего клана… Охотнице тревожно и муторно, она извелась, тайком ухаживая за больным чужаком и, одновременно, удерживая дом. Больной — при смерти, в доме неспокойно. Второй распорядитель — старик Зуни — смотрит на будущую отречённую вдову
— Вильяра, скажи, Нимрин поправится? Ты вылечишь его? — спрашивает Тунья.
— Вылечу, если ещё не поздно.
Тунья ждёт вопроса, почему она не позвала мудрую раньше? Ждёт укора, быть может, наказания. Но Вильяра только вздыхает и хмурится, трёт лоб тыльной стороной ладони… И просит охотницу рассказать, как Нимрин явился в дом: в малейших подробностях.
— Значит, ты говоришь, на следующую ночь после Великой песни ты пошла к Камню, а там — вспышка?
— Как молния! Я рукой прикрылась, потом гляжу, бежит. А утром пошла заметать следы, увидела: след-то чудной. Будто чужак не из Камня вышел, а в двадцати шагах от него свалился в снег. С изнанки сна или с неба. Побарахтался, встал, потому уже сунулся к Камню. Чуть потоптался возле и побежал к дому. Я его сперва не признала, испугалась, стрельнула…
Вильяра слушает и расспрашивает на ходу, а сама дышит всё тяжелее, замедляет шаги, на лице блестит испарина. Мудрая устала, выдохлась и больше не пытается — или не может — этого скрывать.
— Ты бы, что ли, оперлась на меня? — подставляет ей плечо охотница и слегка дерзит. — А то ведь, гляди, не дойдёшь!
Вместо того, чтобы осадить Тунью, мудрая благодарит — и принимает помощь! То есть, конечно, она не повисла на Тунье всем весом, но опора ей нужна, правда. Хозяйке дома уже не до злорадства, не до зависти: растеряла их где-то по пути. А сочувствие осталось. И чего бы двум женщинам ни поплакаться друг другу, ни поделиться сомнениями и тревогами?
***
Знакомые коридоры, лестницы: всё вверх и вверх. Вильяра еле ноги волочит, да ещё Тунья под боком, как больной зуб: приходится заговаривать её прямо на ходу. Расклады-то в доме невесёлые, старшей кузнецовой жене есть, отчего тревожиться и злиться. Если подумать, обе женщины получили от судьбы вовсе не те дары, о которых мечтали. А едва освоились, едва вошли во вкус — судьба норовит отобрать дарёное. Посмеяться бы, да больно уж плакать хочется!
Мудрая опирается на плечо Туньи не потому, что ей совсем невмоготу идти самой, а для пущей доверительности беседы. Тело к телу, и пусть охотница ощущает себя более сильной. Побольше хрипоты в голос, и тоже плакаться, не скрывая трудностей служения… Да, Лемба любезен им обеим! Именно потому Вильяра никогда не оскорбит его принуждением. Она подарит кузнецу то, чего не было у неё самой: право выбора. Чуть больше выбора, чем обычно! Раз уж хранительница клана выжила и вернулась, Совет оставит за ней последнее слово, кого посвящать. А решение она примет, заглянув в глаза предизбранным, поговорив с каждым. Лемба сам ступит на путь мудрого — или останется в доме, со своими жёнами и кузницей…
— Ты же примешь его выбор, о почтенная Тунья?
Охотница кивает, успокоенная, почти убаюканная журчанием Вильяриой речи. Тунья умна и любит жить умом. Одним умом и живёт, гордится своим здравомыслием. Только вот о Нимрине она помалкивала, вместо того, чтобы давным-давно послать Вильяре зов. Почему? Мудрая задаёт вопрос резко и неожиданно…
— Так я же позавчера пробовала тебя позвать, а ты не услышала. Я подумала, ты ещё плоха. Ты же знаешь, Вильяра, я не сильна в безмолвной речи, — смущённо оправдывается Тунья и даже почти не лжёт. Разок-другой она точно пробовала.
— Значит, отныне я буду слать тебе зов каждый день. Будем беседовать, пока ты не выучишься, как следует!
Тунья фыркает:
— Пощади, о мудрая! Будто мало мне соседушек, Даруны и Нгуны! Больная, больная моя голова!
— А моя голова уже перестала от этого болеть, и у Лембы — тоже. И ты привыкнешь.
— Вот, Лемба тоже велел нам всем учиться. Мол, все, кто мало-мальски слышат мысленную речь, должны говорить свободно и легко. Чтобы не полагались на других, как несчастный жених Ирими. Чтобы могли сразу предупредить, случись где какая погань.