Десну перешли батальоны
Шрифт:
Воробьев и Надводнюк с товарищами подбежали к командиру бронепоезда.
— Вам и вашему отряду выношу благодарность от имени советской власти… — командир пожал руку всем партизанам. — Передайте советское спасибо вашей девушке за революционную услугу!
При упоминании о Марьянке у Павла сильнее застучало сердце.
Светало. На сером фоне четко вырисовывались верхушки сосен. Возле взятого в плен петлюровского бронепоезда хлопотала инженерная часть красных.
Когда Надводнюк со своими товарищами
— Товарищ или как вас? — Мирон Горовой дергал за шинель высокого парня с лицом, густо усеянным веснушками. — У меня старуха напекла пирожков с сухими яблоками, и сметана есть. Идем!..
И Гориченко Гнат приглашал к себе красногвардейцев.
— Мы вас день и ночь выглядывали. Черт его побери!.. Ждали, как сыновей… Идем!.. — приговаривал Кирей.
— Хозяйка блины печет, ей-богу, правда. Кто ко мне?
— Насчет рюмки — извините, теперь нет, а еду горячую найдем.
— Э-э, хлопец, в фуражке холодно, уши посинели. Идем ко мне — папаху дам, от сына осталась… С немецкого фронта не возвратился… — говорил седенький старичок еще совсем юному бойцу.
Через несколько минут красногвардейцы завтракали. Их гостеприимно угощали хозяйки.
Надводнюк написал разнарядку на фураж и отправил Малышенко с верховыми к Писарчуку, Орищенко и Маргеле.
После завтрака красногвардейцы и крестьяне пошли в школу. В передней комнате гармонист лихо играл «яблочко», несколько танцоров звонко выбивали каблуками. Гармонист заиграл польку. Бойцы подхватили девушек. Закружились пары. Марьянка и Павло раскраснелись. Ей приятно чувствовать на своем тонком стане крепкую руку Павла. Старики сидели рядом с Киреем, веселым и разговорчивым, попыхивали трубками, пожилые мужчины курили самосад в газетной бумаге. Хлопцы сгрудились возле бойцов, угощавших папиросами и фабричной махоркой. Всюду — веселый гомон и смех, звон сабель и шпор.
Воробьев поднялся на парту, посмотрел в зал, полный народа, радостно, широко улыбнулся и сказал:
— Товарищи боровичане! — гармонь тотчас же затихла, в зале наступила тишина. — Вот и у вас теперь советская власть, красное знамя с пятиконечной звездой развевается над селом… Теперь все, — он сделал широкое движение рукой, — ваше! Земля, луга, угодья… — Крестьяне, подталкивая друг друга, придвинулись к Воробьеву, сбрасывали шапки, чтоб лучше его слышать; забывали о своих цыгарках. Михайло, рассекая рукой воздух, рассказывал, как советские войска борются против кровопийц и изменников-петлюровцев. Он горячо призывал боровичан вступать в ряды красногвардейцев, чтобы всем вместе разгромить врага, — во всех городах Украины восстали рабочие, во всех селах поднялись крестьяне, весь трудовой народ. В красные полки вливаются все новые и новые отряды красных повстанцев, борющихся за свободу украинского трудового народа. Не сегодня — завтра красные отряды захватят Бахмач, а там и до Киева недалеко. Красные войска выгонят засевшую в Киеве контрреволюционную петлюровскую свору предателей! Тогда вечно будет жить советская социалистическая республика!
— Да здравствует вождь пролетариата Владимир Ильич Ленин! Ура!
—
— Да здравствует Ленин! — громче всех кричал Кирей.
Воробьев взмахнул рукой, подзывая красногвардейцев. Бойцы подошли ближе. Боровичане впервые услышали пролетарский гимн борьбы за свободу всех народов.
К вечеру красногвардейцы выступили из Боровичей. Был получен приказ занять станцию Дочь под Бахмачом.
Павло, вооруженный винтовкой и тремя бомбами, забежал к Марьянке попрощаться. Девушка не сдержалась, на глаза навернулись слезы. Харитина поднесла передник к глазам и вышла из хаты. Павло протянул к Марьянке руки. Она припала к его груди.
— Марьянка, может, и не встретимся больше… Скажи, ты любишь меня?
В черных глазах — печаль, на длинных ресницах заблестели слезы. Девушка дрожащими руками порывисто обняла Павла за шею.
— Люблю, — прошептала она, и ее первый поцелуй был как благословение.
— Прощай, Марьянка!.. Я вернусь, когда на нашей земле не будет ни одного петлюровского «куреня»!
Павло выбежал из комнаты. В сенях его поджидала Харитина, взяла за руку и поцеловала, как сына, в лоб.
Павло догнал отряд красных добровольцев уже на околице. Марьянка стояла у перелаза. На ее щеках застыли слезы. Ее губы нежно шептали:
— Любимый… Любимый…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Где-то далеко от Боровичей гремели бои. Кончалась зима 1918 года.
Ветер с юга дышал весной. Чирикала птичка: «Кидай сани, бери воз».
Боровичане ходили по полю — меряли поля Соболевского и Писарчука, готовили плуги, посытнее кормили лошадей.
Федор Трофимович созвал гостей на заговены перед великим постом. В центре, под иконами, за большим дубовым столом сидел Лука Орищенко. На нем — добротная шерстяная жилетка, надетая поверх старомодной вышитой рубахи. При свете лампы лоснятся густо смазанные жиром и тщательно на пробор расчесанные волосы. Рядом с Лукой, заняв полскамьи, сидела его жена, а по обе стороны — сыновья: Иван, Евдоким и Сергей, черноволосые, с подстриженными бородками. И тут же, возле своих мужей сидели по-праздничному разодетые невестки. Напротив Луки в шелковом подряснике, пахнущем ладаном, с блестящим серебряным крестом на груди — поп Маркиан, а Маргела и Варивода — на углах стола. Федор Трофимович расставлял бутылки с водкой, а Мария — еду, которую из кухни приносила батрачка. В сторонке на скамье молча сидели сыновья Писарчука — Иван и Никифор.
Расставив все на столе, Федор Трофимович налил рюмки и произнес торжественно, не скрывая радости:
— Бог даст — не последняя! — он подмигнул и опрокинул рюмку в рот. Гости быстренько выпили по одной, по другой, закусывали с жадностью, словно три дня не видели еды. Одни жадно облизывали пальцы, другие торопливо вытирали их о волосы. Жир блестел на грязных, никогда не чищенных ногтях, на подбородках.
После третьей рюмки в комнате стало веселее, а после четвертой — шумно.