Десну перешли батальоны
Шрифт:
— А если немцы расстреляют Григория?
— Не дай бог!.. Я сейчас… Беги, беги, Марьянка, к Тихону! Я сейчас… А что же это за люди будут?
Марьянка была уже в дверях:
— Смелые!
— Кто же?
> — Люди… наши! — и выбежала из хаты.
Через час серая кобылка вывезла со двора большой воз навоза. Кирей тревожно оглядывался по сторонам, дергал за вожжи и чертыхался. Возле Надводнюков он остановил лошадь и стал возиться у чеки. В калитке показалась лысая голова Тихона.
— Нести?
—
Тихон посмотрел вдоль улицы и вынес карабин и брезентовый патронташ. Быстро засунул их в навоз, загладил сверху.
— Погоняй!
Лошадь потащила воз. На развилке дороги навстречу Кирею попался немецкий конный разъезд. У деда по спине побежали мурашки. Старческие руки задрожали, сильнее задергались вожжи.
Немцы не обратили на Кирея внимания.
— У-ух, даже вспотел!.. Черт его побери! — и Кирей бодрее пошел за возом.
Глава четвертая
В погребе раздаются стоны — глухие и прерывистые. На охапке соломы — исполосованный Надводнюк. Вокруг него — Бояр, Малышенко и Дорош. Песковой забился в дальний угол, проклиная себя, немцев. Но никто не обращает на него внимания — четверо делают вид, что Логвина Пескового нет в погребе.
За окошечком затих вечерний шум. Немцы улеглись спать. Только шаги часового отдаются в погребе. Часовой тихонько мурлычет себе под нос какую-то песенку. О чем поет немец-часовой, арестованные не знают. Может быть, он вспомнил свою любимую девушку в далекой Пруссии?.. Может быть, это песенка о родной матери, которая где-то там в каменистую землю сажает картофель? Одно только чувствуют арестованные, что песенка часового невесела, тосклива.
— Хло-о-опцы, прости-и-те меня! — вдруг загудело под сводами сырого погреба.
Надводнюк, быть может, и не слышал кощунственной просьбы Логвина.
Бояр вздрогнул и прижался плотнее к Малышенко. Дорош сплюнул куда-то в угол. Снова в памяти каждого промелькнул вчерашний день. Немцы втаскивают в погреб избитого Логвина. Следом за ним с видом победителя входит Шульц. Офицер осклабился. Переводчик выкрикивает::
— Песковой все сказал! Ты, — ткнул пальцем в Надводнюка, — ты — коммунист! Ты, — и показал на Бояра, — его первый помощник. Ты, — и обернулся к Малышенко, — второй помощник! Вы делали революцию! Вы — большевики!
Офицер весело захохотал и вышел из погреба. Он праздновал победу.
Логвин упал на колени. Молил, плакал, но его никто не слушал. Никто с ним не говорил. Для них, четверых — он, пятый, умер.
Надводнюк, едва шевеля избитыми плечами, прохрипел товарищам:
— Шульц нас расстреляет… И вас, Логвин… Вы себя не спасли.
Песковой стонал, плакал. Но остальные четверо были глухи к его страданиям.
Вечером им не передали хлеба. Арестованные слышали, как молили Наталка и Ульяна,
Надводнюк еще раз прохрипел, обращаясь к друзьям:
— Это наша последняя ночь…
Жутью веяло от этих слов, тихо отдававшихся под сводами погреба. Песковой забился еще глубже в угол, остальные трое придвинулись поближе к Надводнюку. Так они просидели весь вечер. Говорить было о чем, но никто не хотел говорить. Думали о деле и не могли примириться с тем, что его немцы окончательно затопчут своими сапогами. Думали о Павле, который было подал о себе весточку и умолк. Зачем было писать эту записку? Чтобы ободрить, поднять дух?..
Над Боровичами нависла глухая ночь. В окошечко видно, как мерцают звезды. Высоко, высоко. В погреб просачивается струйка свежего воздуха. Он пахнет тополиными почками. Во дворе жуют лошади…
Услышать бы, как пахнет земля! Поднятый пласт блестящий, блестящий. Дымится на солнце. Над пашней летают грачи. Они падают в свежую борозду и идут один за другим вслед за пахарем… Жаворонок звенит высоковысоко! Как пахнет земля! — и арестованным почудилось, будто к ним в погреб ворвался запах свежевспаханной земли.
Грозно закричал часовой, и марево исчезло. Часовому ответил спокойный и уверенный голос Шульца. Мимо окошечка тяжело протопали ноги. Шаги стихли. Двери погреба распахнулись. Через порог переступили переводчик с фонарем в руке, Шульц и капрал, приземистый, с огромными рыжими усами. Его короткие, как обрубки, руки вытянулись вдоль толстого туловища. Капрал напоминал жука.
— Встать! — приказал переводчик.
Все повернули головы, но никто не встал. Офицер развернул лист бумаги, стал громко читать.
— Приговор, — процедил сквозь зубы Надводнюк.
Шульц читал долго, но арестованные поняли только одно слово «большевик», которое часто повторялось в приговоре.
— Просим пояснить! — сказал Малышенко.
Переводчик, проглатывая слова, объяснил, что большевики Надводнюк, Бояр, Малышенко, Песковой и Яковенко делали в Боровичах революцию, разоряли усадьбу помещика, подбивали мирное население против власти, о чем рассказал на допросе Логвин Песковой, и поэтому командование N-ской роты N-ского полка приговорило их к расстрелу…
Логвин упал Надводнюку в ноги:
— Прости, перед смертью…
Ему не — ответили.
Шульц отдал команду. В погреб вбежало несколько солдат с веревками. Ревкомовцам связали руки и всех — выволокли во двор. На дворе — их связали попарно. Надводнюка с Бояром, Малышенко с Яковенко, Логвину скрутили руки за спину. Приговоренных окружили немцы. Надводнюк сосчитал: десять. Шульц отдал какое-то приказание капралу. Капрал щелкнул каблуками, подбежал к отряду и тоненьким, пискливым голоском скомандовал. Отряд двинулся со двора.