Десну перешли батальоны

Десняк Алексей

— Ложись!

Обессиленный Нейман упал, раскинув руки. На лице было нечеловеческое страдание, в глазах пряталась дикая ненависть. Шульц подбежал:

— Копай!

Солдат попробовал поднять руки, но он и двинуть ими не смог.

— Смирно!

Солдат поджал ноги, силясь подняться. Мешок потянул его к земле. Он захрипел. Шульц ударил Неймана стеком. Стек поломался. Офицер в бешенстве, с пеной на губах, ударил Неймана носком ботинка.

— Стрелять в большевиков будешь? Удирать не будешь! На два часа под винтовку с полной выкладкой! — Шульц

быстро зашагал к школе. Возле крыльца выстроились солдаты — мрачные, потупившиеся. Шульц внимательно посмотрел на каждого, взбежал на крыльцо, еще раз оглянулся и скрылся в своей комнате. Потом запер двери, достал из шкафа бутылку коньяка, выпил целый стакан и, сжав голову руками, склонился над столом.

— Позор! — он яростно застучал кулаками по столу. — Позор! Каких-то жалких полдесятка партизан!.. Всю роту в лес! Выловить и перевешать на соснах! За ноги повесить! — схватил бутылку и опрокинул ее в рот, пустую отшвырнул в угол. Бутылка ударилась о косяк двери. На пол посыпались осколки.

— Дневальный!

Никто не входил.

— Дне-евальный! — затопал офицер.

Но в комнату никто не входил.

Шульц в бешенстве ударил ногой в дверь. Она не поддалась.

Только теперь Шульц вспомнил, что он ее запер; повернул ключ; на пороге щелкнул каблуками дневальный.

— Сутки ареста! Прибрать!

* * *

По одному в хату к Писарчуку входили Орищенко, Маргела и Варивода. Лука еще на пороге снял шапку и набожно перекрестился. Он сделал шаг к столу, на котором лежал одетый в новую вышитую рубаху и синие штаны Никифор. Лука снова перекрестился.

— Какое несчастье, Федор Трофимович! И оказать бы, безоружные, так нет — оружие ведь было, и все — на лошадях… Говорят, и немцев до одного постреляли.

Писарчук сидел на скамье, опершись руками о край стола, и не сводил глаз с мертвеца. Лицо Никифора было желтым, глаза открыты, верхний ряд зубов прикусил нижнюю губу. На лице застыла гримаса боли и ненависти.

— Может, пятаки медные ему на глаза положить? — боязливо прошептал Маргела.

Писарчук пошевелился, долгим безразличным взглядом окинул присутствующих.

— Клали! Не помогает!.. Смотрит!..

Молчание.

Со двора доносился стук топоров — плотники сколачивали гроб. В открытое окно влетела большая синяя муха. Покружившись по комнате, она села Никифору на лоб. Писарчук махнул рукой. Муха полетела где-то под потолком и села Никифору на губу.

— Чтоб ты пропала! — Писарчук зло замахал руками. Будто дразня, муха стала кружиться над Писарчуком. — Чего вы молчите? Говорите!

— Что тут скажешь? Хоронить нужно сына.

Лука втянул голову в плечи.

— Знаю… За кого он пострадал? За вас! Чего же вы молчите?

Маргела заюлил перед Писарчуком.

— Конечно, конечно. За нас.

— Ну?

— И нужно ж было ему за скотом ехать. Пусть бы немцы сами… И так боязно, и так боязно…

— Хитришь?

— Не обманешь — не проживешь!

—

Что ты советуешь?

— Как-нибудь да будет…

— А? — Писарчук внезапно потемнел, стиснул зубы, схватил Маргелу за плечи, встряхнул его и толкнул к столу. — Посмотри! За твою шкуру пострадал.

Маргела отступил к дверям. Орищенко оглянулся на окно и забился в угол.

— А тебе что твоя партия эсеровская диктует, Прохор? А?

Варивода закрыл окно.

— Немцев направить в лес, на Надводнюка.

— Та-ак! Моя программа! Поведешь?

Варивода почесал затылок, посмотрел на остальных, а те опустили глаза.

— Да ведь все увидят…

— A-а!.. Чтоб тайком? Боитесь? Чтобы кто-нибудь за вас сделал?.. Кто поведет немцев в лес ловить Надводнюка? Не отвечаете?

— Я поведу!.. я все уголки в лесу знаю! — в комнату вошел Иван.

Писарчук схватил сына за руку, поставил рядом с собой.

— Вот моя кровь, видите? Горжусь я тобой, сын! Мы оба поведем немцев! Мы будем день и ночь искать Надводнюка! Он хочет земли нашей. Мы дадим ему землю!

— С вами и я поведу!.. — Варивода стал рядом с Писарчуком. — Кто же договорится с Шульцем?

— Я! Рыхлов нам поможет, у нас с ним одна дорога.

Писарчук стал одеваться.

* * *

На землю надвигались густые вечерние сумерки. В воздухе пахло липовым цветом, и Мусе казалось, что воздух сладок. Такой воздух очень полезен для Ксаны, она ведь только что вернулась из больницы.

Сестры сидели на скамье у ворот. Обе были в белых платьях. Муся загорелая, Ксана — бледная, с синевой под глазами. Ксана рассказывала о Соснице.

Перед ними был забор сада Соболевских. За забором цвели пышные липы, гудели жуки, летали ночные бабочки, разбегались аллеи. Муся вспомнила, как весело было в этих аллеях год-два тому назад. Теперь тоскливо. Разве изредка пройдет, покашливая, дед, или тетя Глафира заглянет в свою «Аллею вздохов». Тоскливо стало и в старом доме. Не играет музыка, не слышно песен. Не приезжает молодежь из соседних усадеб. Теперь не до музыки. Люди проявляют свой характер. У Владимира Викторовича свой характер. У отца — свой. Вот и не помирились. И отец ушел теперь в лес. Может быть, и он вчера стрелял в немцев в поле. Какой ужас — война. Так им и надо, немцам! Если бы их не было, не страдала бы Ксана, отец не избил бы Шульца и не нужно было бы теперь прятаться в лесу.

— Как было бы хорошо, если бы войны не было! Правда, Ксана?

— Правда, прошептала Ксана.

— Чего немцы пришли к нам?

— Ах, отстань, Муся! Откуда я знаю? Надо было папу спросить!

— Немцы папу ранили на фронте и сюда пришли над ним издеваться… Их только Владимир Викторович любит. А я ненавижу Шульца!

Ксана вздрогнула и прижалась к плечу Муси.

— Чтоб я не слышала больше о нем. Больно мне.

Муся помолчала.

— Вот бы искупаться в Лоши. Вода теперь тихая-тихая! Пойдем, Ксана?