Десну перешли батальоны
Шрифт:
— Я пришла… спросить о Ксане… Что ей делать?
— А-а-а!.. У своего большевика спроси! — издевался отец. — Мужицкая кровь весь род опозорила. Смотреть: не могу! Зачем я тогда, после твоей свадьбы, впустил вас в свой дом?..
Вошел Рыхлов и, брызгая слюной, набросился на убитую горем женщину.
— Ксана знала, как отдаваться офицеру, пусть знает, как концы прятать.
— Это — грубо, Владимир! — выглянула из спальни Глафира Платоновна.
— Грубо? Ксана поступила не грубо?! — и ушел в сад.
Глафира Платоновна, завернувшись в персидский халат,
— Чего ты от нас хочешь, Таня?
— Посоветоваться… Одна я… — она опять зарыдала.
— Аборт надо делать, — равнодушно оказала Глафира Платоновна. — Куда ей рожать?
Татьяна Платоновна билась головой о стол, ломала руки. Отец раздраженно покашливал. Сестра, скрестив руки на груди, рассказывала какую-то интимную историю из жизни своей гимназической подруги.
— Понимаешь, Таня, ей удалось концы спрятать в воду. Что поделаешь — молодость…
Татьяна Платоновна не слушала — чересчур уж фальшивыми были слова сестры. Да и к чему этот пример? Но надо было что-то предпринять. Она попросила:
— Папа, отвезите Ксану в Сосницу. У вас много знакомых врачей.
Платон Антонович гневно замахал руками:
— Ты с ума сошла? Большевики в лесу… Нет-нет…
У Татьяны Платоновны что-то оборвалось в груди. Расползлось, как гнилые нитки, все то, что в течение многих лет, казалось, связывало ее с родными. Она шла сюда, лелея хоть слабую надежду получить совет у родителей и сестры. Но отец и сегодня такой же, каким был всегда, — капризный и заносчивый. Он даже не попытался подумать о ее несчастии. Чужой, равнодушный, он отталкивал ее от себя так, как отталкивал десятки крестьян с их просьбами. Отец оставался спесивым, безрассудным, жестоким.
Куда делась Глафирина жалость к несчастным, с которой она так носилась? Выходит, сестра — только ловкая актриса в жизни… Вот когда Татьяна Платоновна убедилась, что у сестры все было напускным, фальшивым.
Глафира была чужой и далекой.
Татьяна Платоновна поднялась и, шатаясь, молча вышла из комнаты. Через двор почти побежала. Теперь она хорошо поняла, что для нее этот дом больше не существует.
На следующий день Татьяна Платоновна и Ксана с узелками в руках пошли в Сосницу. Муся позвала к себе Марьянку.
Глава седьмая
Мирон попятился к дверям — «в хату вошел Писарчук в сопровождении Вариводы, двух немцев и двух одетых в синие жупаны гайдамаков. Писарчук прошел мимо хозяина, положил на стол длинный лист бумаги, ткнул в него грязным покрытым волосами пальцем и сказал:
— Пришли, Мирон Пилипович, забирать контрибуцию. Ведь сами вы не хотите отдавать то, что с вас полагается. Думаете, немцы простят? Хлопали Надводнюку — вот и имеете! С вас десять пудов хлеба и телка, — Писарчук поднес бумагу к глазам Мирона. Тот отвернулся, тяжело дыша, присел на краешек широкой скамьи.
— Я грамоты не знаю, Федор Трофимович.
— Вот они подтвердят! — кивнул Писарчук на Вариводу и гайдамаков.
Мирон низко опустил голову. В дверях, вытянувшись, застыли немцы. Лихо закинув кисти своих шапок на спину
— Нам нужно еще все село обойти, а вы задерживаете, Мирон Пилипович. Идите, насыпайте хлеб в мешки!
Писарчук поднялся. Мирон, пошатываясь, подошел к нему:
— Где же у меня хлеб, Федор Трофимович? Бог видит, пуда три-четыре будет, а до нового еще далеко… Сами посмотрите, я и кладовку открою, — Мирон распахнул дверь в сени, стукнул крючком кладовки. — Смотрите, смотрите…
Писарчук, пригнувшись в дверях, прошел в кладовку. Мирон развел руками в пустом закроме.
— Где у меня хлеб? Кто в поле работал?.. Сын где-то в плену или погиб. Я — уже стар.
Писарчук чиркнул спичкой. В закроме лежала горка пропахшего мышами зерна.
— Вы, может, припрятали свой хлеб?
— Федор Трофимович, побойтесь бога! У меня же земли полоска — взрослый человек перешагнуть может, а вы… У вас поле, а заработать мне не под силу…
— Ну-ну! — сверкнул глазами Писарчук. — Видал, какие орлы приехали в синих жупанах? Сын мой, Никифор, командиром у них!.. Насыпайте в мешки зерно! — и подбросил сапогом сшитый из дерюжки мешок.
Мирон съежился в углу возле закрома. Руки и ноги у старика дрожали.
— Федор Трофимович, с сумой по миру пустите… Нищим на старость делаете. Пусть бы немцы, а вы же свои!.. Помилосердствуйте!.. Не губите на старости, богом прошу! — Мирон упал на колени.
— Эх, разболтался старик! Хлопцы!
В кладовку вбежали гайдамаки.
— Поговорите с ним на своем языке. Не хочет платить контрибуцию, а большевикам помогал.
— А-га! — выкрикнул гайдамак. — За-а-хочет!..
Под потолок взвилась нагайка. Мирон упал. Гайдамак наступил на него. Нагайка вытягивалась вдоль тела, обвивалась вокруг головы и ног. Мирон извивался, стонал, хватал воздух руками и плевал кровью.
Немцы и второй гайдамак влезли в закром, сгребли все зерно в мешок и отнесли его к воротам, где стоял воз. Гайдамак открыл хлев, но телки не было.
— Не ищите, хлопцы, скот на лугу.
Писарчук направился к Гнату Гориченко.
С высокой сосны Степану Шуршавому видны опушка, луг и зеленый ковер хлебов вдоль железной дороги. На лугу пасется стадо. Маленькими, черными крапинками виднеются мальчики-пастушки. На солнце блестят рельсы. Солнечная дымка дрожит далеко на горизонте, где рельсы сливаются с полем.
Шуршавый меняет положение и сидит теперь лицом к селу. На солнце блестит купол церкви, чернеют соломенные крыши, хатенки застыли у дороги, будто древние старухи оперлись на костыли. Шуршавый вытащил из кармана клочок бумаги и табак, но сразу же запрятал их обратно. Из села выкатился желтый клубок пыли. Ветер погнал его к Гнилице, и лишь тогда Степан разглядел пятерых всадников. Их синие жупаны выделялись на желто-зеленом фоне. Затем на солнце засверкали медные каски… Шуршавый вложил пальцы в рот и тонко свистнул.